20 ноября

Вот опять сижу на прежнем месте. Сегодня третий день наших встреч. Вернее, четвертый день и третья встреча. Вчера я ощущала такую усталость, что ничего больше не смогла ни написать, ни даже прочитать. Я испытывала какое-то беспокойство и, не зная, чем занять себя, весь день бродила то по дому, то по саду. Погода стояла довольно мягкая, и самые жаркие часы я провела на скамье возле куста форсиции. Лужайка вокруг дома и клумбы были в полном беспорядке. Глядя на них, я вспомнила нашу ссору из-за опавших листьев. Когда это было? В прошлом году? А может, года два назад? Меня мучил тогда бронхит, который долго не проходил.

Деревья уж все оголились, и ветер разносил опавшие листья. Выглянув в окно, я очень расстроилась — небо было хмурое и все вокруг такое грустное, унылое. Я вошла в твою комнату, ты лежала на постели с наушниками и слушала музыку. Я попросила тебя сгрести листья. Чтобы ты услышала меня, пришлось несколько раз повторить просьбу, все громче и громче. Ты пожала плечами и спросила: «А зачем? В природе никто их не собирает. Лежат себе да гниют, и все в порядке». Природа в те времена была твоим верным союзником, ее нерушимые законы помогали тебе оправдывать все, что угодно.

Я не стала объяснять тебе, что сад — это прирученная природа, так сказать природа-собака, которая с каждым годом все больше становится похожа на своего хозяина и точно так же, как собака, нуждается в постоянной заботе. Я просто-напросто ушла в гостиную, ни слова не сказав тебе.

Вскоре, желая перекусить, ты прошла мимо меня на кухню. Ты видела, что я плачу, но притворилась, будто не заметила этого. И только вечером, когда пришло время ужина, ты снова появилась из своей комнаты и спросила: «А что у нас сегодня едят?» Ты увидела, что я все еще сижу на том же месте и по-прежнему плачу. Тогда ты пошла на кухню и принялась греметь кастрюлями. «Что хочешь — шоколадный пудинг или яичницу?» Ты поняла, что моя боль была искренней, и попыталась проявить доброту, сделать мне что-нибудь приятное.

Утром, открыв ставни, я увидела тебя на лужайке. Шел сильный дождь, а ты, в желтой куртке, сгребала листья. Когда около девяти ты вернулась в дом, я притворилась, будто ничего не видела. Я знаю, что больше всего на свете ты ненавидишь ту самую частицу себя, которая порой вынуждает тебя быть доброй.

Сегодня утром, с грустью глядя на клумбы в саду, я подумала, что надо бы пригласить кого-нибудь, кто приведет их в порядок, ведь я немного запустила цветник за время болезни, да и после нее тоже. Вернувшись из больницы, я все собиралась сделать это, но так и не решилась. С годами я стала до удивления ревниво относиться к саду, и теперь ничто на свете не остановит меня, если надо полить георгины или срезать увядший лист. Как странно, ведь в молодости я не любила возиться в саду.

В те годы иметь сад значило, на мой взгляд, не столько обладать некой привилегией, сколько обременять себя лишними хлопотами. Стоило на два или три дня забыть про него, как тотчас прекрасный, с таким трудом достигнутый порядок снова превращался в хаос, а именно хаос и досаждал мне больше всего. Ведь во мне самой не было стержня, а потому я не терпела, если меня окружали те же аморфность и неупорядоченность. Мне бы следовало вспомнить об этом, когда я попросила тебя сгрести опавшие листья!

Есть вещи, которые человек может понять только в определенном возрасте, и не раньше. Среди них — взаимосвязь с домом, со всем, что находится внутри и вокруг него. В шестьдесят, в семьдесят лет вдруг понимаешь, что дом и сад — это не просто дом и сад, которые ты выбрал из-за удобства, красоты или по воле случая; нет, ты сознаешь, что это именно твой дом, твой сад, что они принадлежат тебе, подобно тому, как раковина принадлежит моллюску, укрывающемуся в ней. Ты создала эту раковину своими силами, на ее сводах выгравирована вся история твоей жизни, дом-раковина оберегает тебя, укрывает, окружает со всех сторон, и, верно, даже смерть не освободит его от твоего присутствия, от радостей и страданий, которые ты испытала в нем.

Вчера вечером мне не хотелось читать, и потому я смотрела телевизор. Не столько смотрела, по правде говоря, сколько слушала, потому что уже через полчаса задремала. До меня долетали обрывки фраз, как бывает, когда засыпаешь под стук колес поезда и разговоры пассажиров доносятся обрывками, лишенными смысла. Рассказывали про какое-то журналистское расследование о сектах конца нашего тысячелетия. Истинные и мнимые духовные лидеры давали интервью, и в потоке их речей все чаще мелькало слово «карма». Услышав его, я сразу вспомнила своего лицейского преподавателя философии.

Он был молод и по тем временам убежденный нонконформист. Объясняя нам учение Шопенгауэра, он немного рассказал и о восточной философии, а в связи с ней и о карме. Но сейчас я не очень внимательно слушала, что там говорят с экрана, слова влетали в одно ухо и вылетали из другого.

Долгие годы где-то в глубине моей души жило ощущение, будто карма — это некий закон возмездия, нечто вроде «око за око», «зуб за зуб», «что посеешь, то и пожнешь». И только когда директриса детского сада пригласила меня, чтобы поговорить о твоем странном поведении, я снова вспомнила о карме и обо всем, что связано с нею. Ты взбудоражила весь детский сад. Ни с того ни с сего во время занятий по устному изложению ты неожиданно принялась рассказывать о своей предшествующей жизни. Воспитательницы поначалу приняли твой рассказ за проявление чрезмерной детской впечатлительности. Слушая тебя, они пытались отыскать в рассказе противоречия и запутать тебя. Но ты не поддалась на их уловки и даже произнесла несколько фраз на каком-то неведомом языке, которого никто не знал.

Когда же подобное случилось в третий раз, меня и вызвали к директрисе. Ради твоего блага, ради твоего будущего мне посоветовали показать тебя психиатру. «После травмы, которую перенесла девочка, вполне естественно, что она ведет себя так странно, пытается уйти от действительности».

Разумеется, к психиатру я тебя не повела, мне казалось, ты — счастливый ребенок, и я готова была скорее поверить, что твои фантазии вызваны не каким-то кратковременным дискомфортом, а чем-то совсем иным. Я больше никогда не напоминала тебе о случившемся, да и ты не чувствовала потребности заговорить об этом. Возможно, ты обо всем забыла в тот же момент, когда изумила своих воспитательниц.

У меня сложилось впечатление, что в наше время стало очень модно говорить о подобных вещах. Прежде о таинственных учениях размышляли только в избранных кругах, теперь же о сверхъестественных явлениях судачат все, кому не лень.

Когда-то давно я прочитала в одной газете, что в Соединенных Штатах существуют даже группы самосознания по реинкарнации. Эти люди, собираясь вместе, вспоминают о своих предшествующих жизнях. Так, домашняя хозяйка говорит: «В девятнадцатом веке я жила в Нью-Орлеане и была уличной девкой, вот почему сейчас я не могу хранить верность своему мужу». А хозяин бензоколонки, расист, свою ненависть к черным объяснял тем, что в шестнадцатом веке его будто бы съели негры из племени банту. Жалкие глупости! Когда утеряны собственные культурные корни, мифическими прошлыми жизнями пытаются заштопать серость и неуверенность своего нынешнего существования. Если подобный цикл перевоплощения жизней и имеет смысл, думаю я, то это, несомненно, совсем другой смысл.

В те дни, когда произошли непонятные события в детском саду, я раздобыла разные книги, желая лучше понять тебя и набраться знаний. В одной из них как раз и было написано, что дети, которые со всей отчетливостью вспоминают свое предшествующее воплощение, это, как правило, те, кто умер преждевременной и насильственной смертью. Некоторые твои ощущения, не объяснимые детским опытом, — боязнь утечки газа, боязнь, что все вокруг внезапно взорвется, — заставили меня прислушаться к подобному утверждению. Порой, когда ты уставала или грустила, иногда даже во сне, тебя вдруг охватывал беспричинный страх. Причем пугалась ты не какого-то черного человека, не ведьмы и не страшных волков. Тебя приводила в ужас внезапная мысль, что с минуты на минуту весь мир, вся вселенная взорвутся.