В твоем классе оказалось, разумеется, немало детей, чьи родители разошлись и проживали отдельно, но не было ни одного ребенка, кто находился бы в столь полном неведении об отце, как ты. Но могла ли я объяснить тебе, шести- или семилетней девочке, что сотворила твоя мама? К тому же я и сама по-настоящему ничего не знала, кроме того, что ты была зачата в Турции. И, придумывая мало-мальски правдоподобную историю, я использовала единственную имевшуюся у меня информацию — название страны, где тебе дана была жизнь.

Я купила книгу восточных сказок и по вечерам читала тебе их. Они помогли мне придумать сказку специально для тебя, еще помнишь ее? Твоя мама родилась принцессой, а твой отец — принцем Полумесяца. Как все настоящие принцы и принцессы, они любили друг друга так, что готовы были умереть один за другого. Такой любви, однако, при дворе многие завидовали. И больше всех Главный Визирь, могущественный и злой человек. Именно он задумал зверски заколдовать принцессу и ребенка, которого она должна была родить. К счастью, принца предупредил его верный слуга, и тогда твоя мама, переодевшись крестьянкой, покинула ночью замок и убежала сюда, в наш город, где ты и появилась на свет.

«Выходит, я дочь принца?» — с сияющими глазами спрашивала ты меня. «Конечно, — отвечала я, — но только это очень большая тайна — секрет, о котором ты не должна говорить никому». Чего я надеялась достичь, прибегая к такой смешной лжи? Ничего. Хотела лишь подарить тебе еще несколько спокойных лет. Я понимала, что настанет день, когда ты перестанешь верить в мою глупую сказку. Знала также, что в тот же день, очень возможно, ты возненавидишь меня. И все же не могла не предложить тебе эту сказку. Даже собрав все остатки своего мужества, я так и не решилась сказать тебе: «Мне неизвестно, кто твой отец, наверное, этого не знала даже твоя мама».

Это были годы сексуальной революции. Секс стали считать нормальной функцией человеческого организма. Заниматься сексом разрешалось всякий раз, как только появится желание, и всякий раз с кем угодно — сегодня с одним человеком, завтра с другим. Я видела, как у твоей матери менялись десятки молодых людей, но не помню, чтобы хоть один оставался с нею дольше месяца.

Подобное сексуальное непостоянство было мучительным для неуравновешенной психики Иларии. Хотя я никогда ничего не запрещала ей, ни в малейшей степени не критиковала ее поступки, меня немало обеспокоила такая неожиданная свобода ее поведения. Не столько легкость отношений удивляла меня, сколько оскудение чувств. Когда не стало никаких запретов, когда пропала уникальность личности, ничего не осталось и от чувства. Илария и ее подруги, казалось мне, были похожи на гостей, пришедших на банкет с сильным насморком; из вежливости они ели все, что им предлагали, но вовсе не ощущали никакой разницы: морковь, жаркое и безе — все было для них одинаковым на вкус.

На выбор твоей матери повлияла, конечно, подобная беспредельная свобода нравов, но не обошлось и без кое-чего другого, по-моему. Что нам известно о работе нашего мозга? Многое, но не все. Кто может утверждать, что в каком-то далеком, темном уголке ее сознания не возникла догадка, что человек, которого она называла папой, вовсе не был ее отцом? Разве не от этого происходили ее бесконечные переживания, ее неуравновешенность?

Пока она была ребенком, подростком и девушкой, я никогда не задумывалась над ее поведением, сказочный маскарад, в котором я ее вырастила, был идеальным. Но когда она вернулась из той поездки с животом, с трехмесячной беременностью, вот тогда я и спохватилась. Фальшь, ложь скрыть невозможно. Вернее, можно утаить на какое-то время, но потом, когда ты меньше всего этого ожидаешь, она вдруг словно вырастает из-под земли, и уже не такой скромной, как тогда, когда ты ее произносила, и внешне отнюдь не такой же невинной, нет; за прошедшее с тех пор время ложь превратилась в чудовище, во всепожирающее чудище. И едва ты обнаруживаешь этого монстра, как он в тот же момент набрасывается на тебя и с невероятной жадностью пожирает вместе со всем твоим окружением.

Однажды, когда тебе исполнилось десять лет, ты вернулась из школы в слезах. «Лгунья!» — закричала ты мне и заперлась в своей комнате. Ты узнала, что сказка обернулась ложью.

Лгунья — так можно было бы озаглавить мою автобиографию. С тех пор как я появилась на свет, я солгала только однажды.

Тем самым я исковеркала три жизни.

4 декабря

Дрозд по-прежнему все сидит передо мной на столе. Аппетит у него теперь хуже, чем поначалу. Он не зовет меня больше непрестанно, он сидит неподвижно и уже не высовывает головку из коробки: мне видны только перышки на его макушке.

Сегодня утром, несмотря на мороз, я отправилась в питомник вместе с супругами Райзман. До последнего момента не решалась я отважиться на эту поездку. Мороз стоял такой, что даже медведь испугался бы, к тому же в каком-то уголке сердца тайный голос нашептывал мне — а нужны ли тебе еще какие-то цветы? Однако, набирая номер телефона Райзманов, я взглянула в окно на поблекший сад и пожалела о своем эгоизме. Я, возможно, и не доживу до следующего оживления природы, но ты-то увидишь еще много весен.

Что-то сильно мучает меня в эти дни! Когда не пишу к тебе, брожу по комнатам, нигде не находя покоя. И нет такого занятия из немногих, какие мне по силам, которое позволило бы хоть чуть-чуть успокоиться, хотя бы на минуту уйти от печальных воспоминаний. У меня впечатление, будто наша память работает, словно морозильник. Помнишь, как бывает, когда достаешь из него какой-нибудь продукт? Поначалу он твердый, как кирпич, не имеет ни запаха, ни вкуса, покрыт белой патиной; но стоит положить его в духовку, как он постепенно приобретает прежнюю форму, цвет и наполняет кухню своим ароматом.

Так и печальные воспоминания — они дремлют до поры до времени в одной из бесчисленных пещер памяти, обитают там годами, десятилетиями, порой всю жизнь. А в один прекрасный день появляются на свет божий, и ты снова ощущаешь пережитую некогда боль так же остро и мучительно, как и тогда, много лет назад.

Я рассказывала тебе о своей жизни, о своем секрете. Но чтобы раскрыть подробнее всю историю, надо начать издалека, с моей молодости, с той ненормальной изоляции, в какой я росла и продолжала жить потом. В мое время интеллигентность для женщины была отнюдь не самым лучшим приданым при замужестве; по прежним обычаям жена — это не что иное, как покорная и обожаемая племенная корова. А женщина, которая вздумала бы задавать вопросы, супруга любопытная и беспокойная, — это уж самое последнее, на что можно было согласиться. Поэтому одиночество, которое я переживала в юности, было действительно очень ощутимым.

По правде говоря, в восемнадцать — двадцать лет, поскольку я была недурна собой и к тому же из довольно состоятельной семьи, возле меня вился целый рой воздыхателей, но едва я обнаруживала умение складно излагать свои мысли, как только открывала глубины сердца и делилась своими мечтами, вокруг меня тотчас возникала пустота. Разумеется, я могла бы и помолчать и притвориться кем-то, кем на самом деле не была, но, к сожалению, — или к счастью, — несмотря на келейное воспитание, лучшая часть меня была еще жива, и я отказывалась фальшивить.

Закончив лицей, как ты знаешь, я не продолжила учебу, потому что против того возражал отец. Отказ дался мне очень трудно. Именно поэтому во мне по-прежнему жила жажда знаний. Как только какой-нибудь молодой человек говорил, что учится на врача, я засыпала его вопросами, я была чрезвычайно любознательна.

Точно так же вела я себя и с будущими инженерами, с будущими адвокатами. Мое поведение вводило их в заблуждение. Им казалось, что меня больше интересует их специальность, нежели они сами, да так оно, наверное, и было на самом деле. Когда я общалась со своими подругами, с одноклассницами, у меня складывалось впечатление, будто мы принадлежим к разным мирам, отстоящим друга от друга на много световых лет. И главным водоразделом между нами оказалось женское коварство. Насколько я была лишена его, настолько они довели это женское оружие до совершенства.