Изменить стиль страницы

Естественно, первое, что сообщили врачи после дорожной катастрофы, — даже если она выживет, останется инвалидом, возможно, будет парализована или сознание вернется лишь частично. И знаешь, что я тебе скажу? В своем материнском эгоизме я думала только об одном: дай Бог, чтобы она осталась жива. А что с ней станет впоследствии, не имело никакого значения. Более того, возить ее в коляске, умывать, кормить с ложечки, заботиться о ней, как о единственном смысле моей жизни, было бы самым лучшим способом искупить собственную вину. Будь моя любовь истинной, будь она действительно огромной, я молила бы Бога о ее смерти. Он и проявил к ней больше любви, нежели я: под вечер на десятый день легкая улыбка сошла с ее лица, и она скончалась. Это я сразу поняла, я же была рядом, но я не позвала дежурную медсестру. Потому что хотела еще немного побыть с нею. Я ласково погладила ее по лицу, сжала ее руки в своих ладонях, как, бывало, делала в ее детстве. «Сокровище мое, — продолжала повторять я, — сокровище!» Потом, не оставляя ее рук, опустилась на колени возле кровати и начала молиться. Слезы полились сами собой.

Когда медсестра тронула меня за плечо, я еще плакала. «Пойдемте, пойдемте, — говорила она, — я дам вам успокоительное». От лекарства я отказалась, не хотела смягчать свое горе. Я оставалась в палате, пока ее не отправили в морг. Выйдя из больницы, я взяла такси и поехала к ее подруге, у которой она оставила тебя. В тот же вечер ты уже оказалась у меня дома. «А где мама?» — спросила ты за ужином. «Мама уехала, — сказала я тогда, — уехала в далекое путешествие, далекое-далекое, до самого неба». Ты сидела за столом, склонив свою светлую головку, и молча ела. А когда закончила, спросила своим чистым голоском: «А мы можем попрощаться с ней, бабушка?» — «Ну конечно, любовь моя», — ответила я и, взяв тебя на руки, отнесла в сад. Мы долго стояли с тобой на полянке, и ты махала рукой звездам.

1 декабря

В последние дни на меня прямо-таки обрушилось ужасное настроение. Вроде и не было никакой явной причины, но вот так уж устроен наш организм: в нем существует некий внутренний баланс, и порой достаточно пустяка, чтобы нарушить его. Вчера утром синьора Райзман пришла ко мне с покупками и, увидев мое сильно потемневшее лицо, сказала, что, по ее мнению, во всем виновата луна. И действительно, прошлой ночью наступило полнолуние. Если уж луна движет морями и может заставить быстрее расти цикорий, то почему бы ей не влиять и на наше настроение? Из воды, газа, минералов — из чего там еще мы сделаны?

Уходя, синьора Райзман оставила мне толстую пачку разных газет, и я весь день тупела над ними. Каждый раз попадаюсь в обычную ловушку! Беру газеты и говорю себе: ладно, только пролистаю, полчасика, не больше, а потом займусь чем-нибудь более серьезным и важным. И все же мне никак не оторваться от газет, пока не прочитаю все до последнего слова. Переживаю из-за несчастной судьбы принцессы Монако, негодую по поводу мезальянса ее сестры, влюбленной в простолюдина, волнуют меня и всякие душераздирающие новости, выписанные со всеми подробностями. Ну а уж про письма и говорить нечего! Не перестаю изумляться, о чем только люди не отваживаются написать в газету. Я не старая ханжа, во всяком случае, таковой себя не считаю, но не скрою — некоторые людские откровения в печати крайне шокируют меня.

Сегодня на дворе стало еще холоднее. Я не пошла прогуляться в сад, побоялась, что слишком суровая погода, вместе со льдинками в груди, надломит меня, как старую, обледенелую ветку. Интересно, читаешь ли ты еще эти мои послания или же, слишком хорошо зная меня, уже не в силах больше продолжать чтение?

Мне необходимо как можно быстрее написать тебе эти строки, и потому я не могу ни позволить себе остановиться, ни отложить это письмо или свернуть куда-нибудь в сторону. Хоть я и берегла свой секрет столько лет, дальше делать это уже невозможно. Я сказала тебе в самом начале, что переживала точно такую же растерянность, какую испытываешь ты, не находя для себя определенной цели в жизни, только мне было все-таки гораздо труднее.

Я знаю, твои рассуждения о цели — вернее, о ее отсутствии — объясняются тем, что ты не знала, кто был твой отец. Насколько естественно и печально было для меня объяснить тебе, куда ушла твоя мама, настолько же трудно было ответить на твои вопросы об отце. Что я могла сказать тебе? Я не имела ни малейшего представления о том, кем был этот человек. Однажды летом Илария долго отдыхала в Турции и вернулась оттуда в интересном положении. Ей было уже за тридцать, а в таком возрасте женщину, если у нее еще нет детей, охватывает нечто вроде безумия: она во что бы то ни стало желает иметь ребенка, а от кого — не имеет ровно никакого значения.

В те времена, к сожалению, почти все женщины стали феминистками, и твоя мама вместе с несколькими подругами даже собрала такой кружок единомышленниц. Было немало справедливого в их утверждениях. Многое я вполне разделяла, но было достаточно и ошибочного, хватало перегибов, нездоровых, ложных идей. Одна из них, например, заключалась в том, что женщинам позволено как угодно распоряжаться своим телом. И следовательно, рожать ребенка или не рожать, решают только они сами. Мужчина был всего-навсего физиологической необходимостью и использовался именно для таковой надобности.

Твоя мама оказалась не единственной женщиной, которая вела себя подобным образом. Еще две или три ее подруги заимели детей вне брака. Знаешь, их, пожалуй, даже можно понять. Способность подарить жизнь придает человеку ощущение всемогущества. Смерть, мрак и бренность всего сущего как бы отодвигаются куда-то. Даришь миру еще одну частицу самой себя, и перед подобным чудом меркнет все остальное.

Для подтверждения своих убеждений твоя мама и ее подруги обращались к миру животных. «Самки, — уверяли они, — встречаются с самцами только в момент совокупления, потом каждый отправляется своей дорогой, а детеныши остаются с матерью». Правда это или нет, не могу проверить. Знаю только, что мы, человеческие существа, рождаемся каждый со своим собственным лицом, не похожим ни на какое другое, и остаемся с ним на всю жизнь.

Антилопа рождается с мордой антилопы, лев — с мордой льва, и все они всегда абсолютно одинаковы, ничем не отличаются от других особей своего вида. В природе этот вид всегда остается неизменным, тогда как собственное, неповторимое лицо есть только у человека, и ни у кого больше. Лицо, понимаешь? А на лице отражено все. Твоя жизнь, твои мать и отец, твои деды и прадеды, даже какой-нибудь далекий дядя, о котором никто уже и не помнит. А за лицом скрывается личность, хорошие и не очень хорошие черты, которые ты получила по наследству от собственных предков.

Лицо — это наше первое удостоверение личности, которое позволяет нам занять свое место в жизни, как бы заявляя: вот я, тоже тут. Поэтому, когда в тринадцать-четырнадцать лет ты начала часами вертеться перед зеркалом, я поняла, что именно ты ищешь в нем. Конечно же, ты рассматривала прыщики и черные точки или изучала свой нос, который неожиданно сделался слишком крупным, но тебя интересовало и кое-что другое. Выискав черты, полученные по материнской линии, и изучив их, ты попыталась затем представить себе лицо мужчины, давшего тебе жизнь. Вот об этом-то твоя мама и ее подруги и не подумали — рано или поздно придет день, когда ребенок, посмотрев в зеркало, поймет, что в нем живет кто-то еще, и захочет узнать об этом человеке все.

Илария была убеждена, что генетика в жизни отдельного человека не имеет никакого значения. Для нее важными представлялись воспитание, среда, обстановка, в которой рос человек. Я не разделяла такое мнение, для меня одинаково важными были только два фактора: наполовину среда, наполовину то, что мы несем в своей душе с самого рождения.

Пока ты не начала ходить в школу, у меня не было с тобой никаких проблем. Ты никогда не спрашивала про отца, а я воздерживалась от разговоров о нем. Но уже в начальных классах из-за твоих подружек и этих дурацких сочинений, какие задают учительницы, ты вдруг обнаружила, что в твоей привычной жизни чего-то недостает.