— Сказал, а что тут такого?

— Ты с ума сошел. Совсем не обязательно всем знать об этом. Я предпочитаю сохранять инкогнито.

— Согласен, я ошибся. Но вы должны там появиться. Вы же не захотите разочаровать ваших поклонников. Они убили столько мужчин, изнасиловали столько женщин, они грабили, мучили, и будет просто позорно, если они с вами не познакомятся.

— А можно ли сказать, что они и тщеславные, и самовлюбленные, и суетные, и завистливые, и…

— Конечно, конечно.

— Ладно, давай сюда твой чеснок.

— Вот, надевайте, хозяин. Но это еще не все.

— Что?

— Для защиты нужна еще одна вещь.

— Что?

— Даже не знаю, как вам сказать.

А он и не стал говорить. Просто достал. Из-под плаща. Я глазам своим не поверил. Крест.

— Да я убью тебя! Все, с меня хватит, сейчас прикончу!

— Хозяин, успокойтесь. Это всего лишь крест.

— Чтобы я надел крест?! Я?!

— Эти вещи используются вместе. Правда, хозяин, мне так сказали. Чеснок без креста ничего не стоит.

— Но чтобы я — надел крест? Я, самый главный его враг?!

— Не нужно это так воспринимать, хозяин.

— А как же мне это воспринимать?

— Ну вот, к примеру, если бы какой-нибудь страшный грешник носил крест, что бы вы на это сказали?

— Сказал бы, что он лицемер.

— Вот, видите, — победоносно изрек мой слуга.

— Ничего я не вижу.

— Лицемерие — грех. Беззубый этого не любит. Разве он кому-то там не говорил: «Вы, фарисеи, лицемерные, гробы крашеные», или что-то в таком духе?

— Ага, сейчас и ты назвал его Беззубым.

— Поэтому я не вижу, почему бы вам не сделать что-нибудь, что неприятно Беззубому.

Мне пришлось признать, что его вывод логичен, и повесить на себя эту дрянь.

Улицы вели вниз. Мы шли в темноте, непонятно куда, без плана и смысла, как мне казалось. Но с целью. Как, собственно, и всегда — бессмысленно, но с целью. Меня вел слуга, на каждом углу он раздумывал, вертел головой по сторонам, смотрел в черное небо.

Шаг за шагом, вперед и вниз, в туман и густой мрак. А ночь была глухой, без единого звука, только мои шаги. Новак ступал так мягко, что его я вообще не слышал. Мы больше не разговаривали. Они были повсюду вокруг. Я знал. Вампиры. Перед нами, у нас за спиной, слева, справа? Где-то здесь. Каждый шаг мог стать последним. Свернуть в первый попавшийся переулок? Вернуться? Идти дальше? Какая разница.

Я сжал пистолет.

Мы проходили мимо окон. Закрытых. За ними, возможно, жизнь. Легкий сон. Но мы этого не видели, мы все время шли вниз. Одни только мои шаги, пустые шаги по пустым улицам. Мои шаги. Эхо. Мое дыхание. Стук сердца. Потребовать, чтобы мы вернулись? Да нет. Прибавить шагу? Да нет. Отдохнуть? В этом вообще никакого смысла.

— Невероятно, как сильно от вас несет серой сегодня.

Тупой звук шагов. И стук сердца. Запахло рекой. Спускаться дальше некуда. Как выглядит этот город? А река? Должно быть, кажется черной. Без отблесков, луна скрылась. Когда нет ничего, что ее освещает, нет и ее самой. Сама по себе она не существует. Но чувствуется запах тины. Слышен звук завязываемой веревки. Скрип. Плеск воды о борта лодок.

Тень. Серая тень в черной ночи.

Вампир!

Я схватился за Новака.

— Что с вами, хозяин?

— Вампир! В воротах, прямо, — я стиснул его руку. — Вампир, смотри!

— Я ничего не вижу, хозяин.

— Бежим!

— Да там ничего нет, хозяин.

Последнее время. Последняя книга.

— Я ничего не говорил, хозяин.

Волна ударила в борт стоящего на якоре судна. Второй раз. И третий. Тень наклоняется к воде. Прислушивается к неравномерным звукам. Вздрагивает, может быть оттого, что на нее попало несколько капель, выпрямляется. И исчезает.

Мы долго идем вдоль реки. Скорее бы. Постоянно озираемся.

— Да вам почудилось, хозяин.

Интересно, мы идем вниз по течению или вверх? Насколько же это неважно, когда не находишься в воде! Бессмысленность течения. Вода несет. А я стою вне ее, и меня ничто не несет. И ничто мне не препятствует. Вверх по течению — безо всякого усилия, вниз — без чувства легкости.

Никогда не следует отдаваться на волю чего бы то ни было. Никогда не следует сопротивляться. Нужно быть вне.

Корчма-пекарня. Вывески нет, но слуга говорит мне, что так ее называют. Мы вошли. Внутри было почти ничего не видно из-за табачного дыма. Говорят, хороший табак выращивают в окрестностях Вараждина. И вот, пожалуйста, его охотно курят уже и здесь. На нас уставились грубые физиономии. Что ж, мы действительно слишком хорошо одеты. И от нас не воняет. Как резко, должно быть, чувствуется запах туалетной воды в атмосфере столетней всеобъемлющей вони. Такое шокирует больше, чем дуновение смрада в букете ароматов французских духов.

— Что нужно господам здесь, среди нас? — спросил один из них, вставая, Он был самым крупным.

— Мы пришли встретиться с Вуком и Обреном, — ответил мой слуга.

— Австрийские ищейки, — сказал другой, тоже вставая. И этот был огромным. Его глаз под бровями не было видно.

— Предатели сербского дела! — вскочил третий. О его размерах говорить было лишним.

— Бранковичи![3] — поднялся четвертый. Громадный.

— Швабская банда! — рявкнул пятый. Этот, правда, был помельче.

Они окружили нас. Я нащупал под плащом пистолет. Одного я мог бы убить. Еще одного — Новак. Оставшиеся двадцать растерзали бы нас. От пистолета толку не было. Я прикоснулся к чесноку. Правда, эти сербы вампирами не были. Крест? Так они христиане. Крест не спасет меня от рук верящих в Беззубого.

— Гляди, какой у него крест здоровенный!

— И чеснок!

— Защита от вампиров.

— Боишься вампиров, дерьмо австрийское.

— Вампиры обзавидуются, когда увидят, что мы с вами сделали.

Смех.

Они приближались. Медленно, с наслаждением. Я вытащил пистолет. Хоть одного с собой заберу.

— По полю Косову, черну полю, полю черному, чернее не бывает…

Все замерли, потом оглянулись. В самом углу, почти в полной темноте, сидел старик. Нас он не видел. Он был слепой. Все, замолчав, уставились на него. На несколько мгновений замерли. Потом первый очнулся и направился в угол, к старику. За ним — остальные. А старик сунул руку в глубокий карман своего кафтана и что-то извлек. Что-то такое, что я не сразу понял, что это.

— Гусле![4]

— Гусле!

— Гусле!

Они выкрикивали это с восхищением. Гусле выглядели несолидно и были маленькими, размером с ладонь. В огромной руке короткого смычка почти не было видно. Он положил гусле на колени, головку их прижал подбородком и, как мне показалось, начал смазывать струну смолой и дышать на смычок. Присмотревшись, я увидел, что струны вообще не было.

Так, как будто на свете нет никого, кроме него, старик проделывал все это спокойно и осмысленно, окружающие смотрели на него не мигая. Обо мне совсем забыли. Простонал первый звук и гуслар через нос начал подстраивать свой голос к звуку несуществующей струны, которая завывала так, словно распята. Потом вдруг резко откинул назад голову, на шее у него выступил кадык.

— Спой нам о Косово.

— Как мы потеряли империю.

— Как мы потеряли страну.

— Корчмарь! Налей деду пива!

— Австрийское пиво, дед, самое лучшее пиво!

Мы с Новаком сели за стол возле входной двери.

На всякий случай. Тоже спросили себе пива.

Гуслар испустил протяжный и приглушенный возглас: — Аааа-аааа! — и тут же продолжил отчетливо и резко: — Сокол полетел, серая птица, от святыни, от Ерусалима, и несет он птицу-ластовицу, то не сокол был серая птица, а то был святитель Илия. Не несет он птицу-ластовицу, а несет книгу Богородицы, он несет на Косово царю, опускает царю на колени, книга царю гласом говорила…

Сербы все теснее обступали гуслара, стояли затаив дыхание. Глаза их увлажнились. А слепец все быстрее и самозабвеннее причитал или пел, трудно сказать, что именно это было. Мне показалось, что огонь в очаге разгорелся ярче и жарче.