Он сделал паузу, потом продолжил:

— Так что завтра мы могли бы все вместе осмотреть крепость.

— Да, вы обязательно должны провести нас по всем укреплениям, — любезно отреагировал один из спутников Радецкого, тот, что был в светлом парике.

На эти слова Шмидлин вдруг хлопнул себя по лбу и сообщил:

— Чуть не забыл, завтра вечером у нас бал-маскарад. Это важнейшее событие светской жизни этой осени, и нет такого уважающего себя человека в Сербии, кто не появится в резиденции регента в маскарадном костюме и под маской.

— А не расскажете ли вы нам что-нибудь, связанное с причиной нашего прибытия сюда? — спросил другой ученый, под рыжим париком. Радецкий взглянул на меня, потом на Шмидлина, на фальшивого рыжеволосого, на фальшивого блондина и снова на меня. Барон многозначительным взглядом попросил моего разрешения, которое я и дал легким наклоном головы.

— Первые жалобы от сербов мы получили, если мне не изменяет память, осенью тридцать четвертого. Но мы не обратили на них внимания, посчитав бессмысленным суеверием. Затем были жалобы весной тридцать пятого, но мы снова их проигнорировали без какой-либо проверки. Однако незадолго до Рождества того же года у нас исчез один сборщик налогов, причем именно в тех краях, откуда поступало большинство жалоб. Мы списали это преступление на разбойников из крестьян, сербы их называют гайдуками, посчитав, что им ничего не стоило убить и ограбить человека, тем более сборщика налогов, который возвращался в столицу с собранными деньгами. Они не только изрядно разжились добычей, но еще и выросли в глазах своих соотечественников, отняв награбленное, каковым сербы считают налоги. Сборщика налогов сопровождала охрана из пяти солдат. Той ночью все они заснули, никого не оставив на часах. Они были пьяны, это мы установили без труда. Когда они наутро проснулись, ни сборщика, ни денег не было. Естественно, мы приказали немедленно обыскать и солдат, и их вещи, заподозрив их в сговоре с целью убийства и присвоения денег. Однако мы ничего не нашли, ни крейцера. Кроме того, если бы солдаты действительно это сделали, они не вернулись бы в Белград, а отправились в другой город пропивать эти деньги. И еще мы заметили, что ведут они себя очень странно. Стали тихими, бледными, обессилели. Перестали выпивать, а это уже очень серьезный признак. И вскоре мы сняли с них подозрения и пришли к тому, что это преступление следует отнести на счет сербских гайдуков.

— Можем ли мы поговорить с этими солдатами? — прервал барона Радецки.

— Ох, нет, дорогой господин Радецки. Вскоре после того, как все это произошло, их пришлось уволить со службы. Они были больше не способны с ней справляться. И я уверен, что все они давно покинули Белград. Но вы можете поговорить с их полковым врачом… Нет, простите, не можете, он переведен в Ниш, если не ошибаюсь. А в Нише, как вы знаете, ситуация тяжелая. Придется послать ему депешу с вызовом сюда. Хотя он все равно не сможет приехать. Не можем же мы оставить город без врача, когда нужно защищать его от турок. Говорят, что там сконцентрировано восемьдесят тысяч турок.

— Продолжайте же ваш рассказ, — с нетерпением проговорил я.

— Да. Итак, мы распорядились удвоить число солдат, сопровождающих других сборщиков налогов, и потребовать от них высочайшей бдительности, потому что считали необходимым решительно предотвратить повторное нападение гайдуков. И действительно, нападений больше не было. Так бы мы и жили дальше, удовлетворенные тем, что удалось искоренить зло, если бы не произошло нечто совершенно невероятное. Два наших сербских обер-капитана, находясь проездом в тех самых краях, совершенно случайно обнаружили в подвале одной корчмы тело сборщика налогов. Тело было… было… обер-капитаны там оказались прошлым летом… шесть месяцев спустя после исчезновения сборщика… и тело было… было…

Шмидлин постоянно поправлял свой парик, который все более и более бессмысленно топорщился на его круглой голове.

— Тело было… было…

— Да что же вы, говорите наконец, что там было с этим телом, я не могу больше этого терпеть, — вскричал я.

— Тело было… — его локоны торчали в разные стороны. — Тело было…

В этот момент кто-то взвизгнул. Я обернулся и увидел — парик. На полу. Темно-каштановый парик. Над ним стояла Мария Августа. Без парика. Ее волосы были седыми. Совершенно седыми. И короткими.

Эта женщина… Эта женщина, подумал я, действительно страдает. Ведь ей нет еще даже тридцати лет. А она совершенно седая. Совершенно.

— Что случилось? — спросил Радецки.

— Не знаю, — ответил один из его спутников в париках.

Но эта женщина совершенно седая. Измученная душа. Душа.

Я не мог оторвать от нее взгляда. Подбежал слуга, поднял парик и попытался отдать его герцогине. Она, однако, не пожелала его взять. Повернулась и быстро вышла из зала. Ее уход был отнюдь не величественным, он был жалким и походил на бегство.

Лишь после того, как она покинула зал, я нашел в себе силы снова повернуться к Шмидлину и врачам. Барон продолжал поправлять свой парик. И это меня нервировало.

Рыжеволосый ученый граф потянул носом воздух и сказал:

— Здесь чем-то воняет. Серой.

Радецки, в отличие от меня, быстро взял себя в руки:

— Итак, тело было…?

— Тело было, — повторил Шмидлин, но я видел, что он вообще не думал, о чем говорит. Мне захотелось шлепнуть его по щеке.

— Прошу меня извинить. Мне необходимо кое-что… сделать, — сказал барон и в следующий же момент исчез.

Я попытался успокоиться. После всего, что узнал. Во-первых, обер-капитаны нашли тело. Тело. Следовательно, сборщик налогов был мертв. Это важно. Он был мертв. Во-вторых, обер-капитаны были живы. Шмидлин не сказал, что с обер-капитанами что-то случилось. В-третьих, у герцогини были седые волосы. Это меня не успокаивало. Это меня оскорбляло. Приняв во внимание все вышеуказанное, за исключением герцогини, у меня, естественно, не было оснований для тревоги. Может быть, только за исключением тела. Как же оно выглядело, если Шмидлин не мог произнести слова, которыми хотел его описать.

— Барон, по-видимому, вернется, — обратился ко мне Радецки.

— Я на это надеюсь, — ответил я как можно любезнее.

— Что вы думаете? — снова спросил Радецки.

— О чем?

— О том, что произошло с телом.

— Понятия не имею, — проговорил я.

— Я тоже, но, должно быть, что-то страшное.

— Вы же врач, неужели для вас осталось что-нибудь страшное?

— Не знаю. Вероятно, то, чего я еще никогда не видел.

— Вам следовало бы поговорить с обер-капитанами, — я попытался быть предупредительным.

— Безусловно, — произнес Радецки с отсутствующим видом.

Все куда-то делись. Герцогиня не возвращалась. Шмидлин тоже. Принц-регент вообще не появлялся. Мой вывод был, что хозяева ведут себя довольно странно. Я попытался ввязаться в несколько разговоров, но мне ничего не удалось узнать ни насчет того, как у герцогини свалился или же был стащен с головы парик, ни что вообще с ней произошло. Имел ли этот случай какую-то связь с ее несчастной любовью? Никто ничего не знал, или же не хотел ни о чем рассказывать. Хотя когда кто-то что-то знает, то чаще всего об этом и говорит. Не может сдержаться.

Заиграла музыка, начались танцы. Мне ничего не было видно из-за широких платьев дам. Я сел на стул и попытался решить, покинуть ли мне бал прямо сейчас или еще немного задержаться. Все-таки я надеялся услышать что-нибудь важное. Надеялся, что вернется Шмидлин и закончит начатый рассказ. Надеялся, что вернется герцогиня.

И она действительно вернулась. В точно таком же парике. Она была в отчаянии, хотя улыбалась. Между тем, что она чувствовала, и тем, что выражало ее лицо, простиралась пропасть под названием noblesse obliges[2]. Я решил к ней приблизиться, но не заговаривать. В трудные моменты я избегаю разговаривать даже с теми, кого хорошо знаю, а что уж говорить о ней. Герцогиня села и подперла рукой подбородок. Некоторое время она просто смотрела на танцующих, ни на ком, как я заметил, не концентрируя внимания, а потом вдруг резко замахала веером, как будто ей внезапно сделалось жарко.