Да, «занятие журналистикой не остается безнаказанным», но уж коль судьба заставит поэта ею заниматься, то он начинает интересоваться более широким кругом явлений, чем если бы, сидя у себя дома, слагал стихи о греческих гетерах или сочинял трагедии о царице Семирамиде. И это, надо думать, идет ему на пользу.

Вообще вопрос так не стоит, должны или не должны поэты заниматься журналистикой и служить капризам дня. Хуже, когда капризам дня служат в газетах люди, которым больше подобало бы занимать соответствующие места в похоронном бюро или податном ведомстве, в задачу которых никак не входит развлекать публику. Потому что развлекать публику, утешать и волновать человека — это тот важнейший долг, который возложен исключительно на плечи поэтов. Оставьте им, Христа ради, хотя бы эту задачу.

1927

Матч «Фильм» — «Драма»[320] 

© Перевод О. Малевича

Скажем напрямик, в этом состязании силы неравны. Фильм хотя и не атакует Драму, но отнимает у нее публику. Драма, правда, протестует, но никак не может обнаружить уязвимое место противника. Пока нельзя ожидать, что драматурги и критики, вместо того чтобы недовольно покачивать головой по поводу упадка массового вкуса, набросятся на кинематографистов и под воинственные песнопения сожгут их на кострах; точно так же маловероятно, что они ринутся овладевать киноремеслом и сами начнут снимать фильмы. Впрочем, недавно мы читали, что Дж.-Б. Шоу согласился собственной персоной предстать перед кинокамерой и во время съемки даже помахал рукой маленькой девочке. Не исключено, что нам еще покажут, как он скачет на неоседланном коне по аризонским прериям или выносит из горящего фермерского дома мисс Глорию Свенсон[321]. Но и это скорее будет успехом кино, чем драматургии. Пробьет час, — надеемся, это произойдет раньше, чем актеры разыграют последнюю театральную пьесу перед последним дремлющим зрителем, — и Драме придется задуматься, чем она располагает в этом неравном поединке, чего Фильм не сможет у нее отнять. Как мне кажется, Драма обладает двумя преимуществами. И было бы разумно, если бы театр постарался наилучшим образом воспользоваться этими двумя видами своего оружия. На первом месте тут стоит Слово; оно послужило не только началом Драмы, но и началом мира. Несмотря на все опыты со Звуковым Фильмом, настоящее звучащее слово навсегда останется достоянием театра, с одной стороны, в силу определенных технических причин, с другой — в силу того, что стоит только слову обрести на экране равноправное положение со зрительным образом, как Фильм попросту перестанет быть Фильмом и превратится в Драму. А это, разумеется, следовало бы считать победой Драмы. Опасаюсь, что подобного окончательного и легкого триумфа Драмы нам не дождаться. Театр, — можно сказать, подлинный храм звучащего слова. Пожалуй, даже в большей степени, чем парламент. Задача авторов и актеров — осознать эту метафизическую и абсолютную привилегию театра, но не злоупотреблять ею. Газеты избавляют людей от необходимости спрашивать друг друга при встрече: «что новенького?», радио отнимает у них удобный повод высказывать после ужина свой взгляд на всяческие жизненные проблемы, кино дает им возможность развлекаться молча. В океане современной цивилизации театр — последний островок, где каким-то чудом уцелело в первозданной чистоте и наивности стародавнее изобретение — звучащее слово, сохранился древний и прекрасный человеческий обычай — объясняться с помощью речи, размахивая при этом руками, пользуясь исключительно словом, а не машинами и не знаками. С этой точки зрения у театра великая будущность, как у всего, что имело великое прошлое. Театр незаменим. Это священная резервация звучащего слова.

Другое преимущество театра — актер. Не потому, что он играет лучше киноактера, но потому, что он живой и стоит перед нами во плоти. В эру современной цивилизации театр перестает быть пристанищем иллюзии и становится пристанищем действительности. В повседневной жизни мы лишены возможности в течение двух-трех часов сосредоточенно наблюдать за живыми людьми, видеть, как они ходят, садятся, разговаривают на интересующие их темы. Если мы готовы пожертвовать часок-другой на созерцание такого удивительного существа, как человек, нам приходится отправляться в театр. В повседневной обстановке мы видим лишь мелькающих мимо нас людей или изучаем спины, склонившиеся над пишущей машинкой, но обычно не знаем, как люди объясняются в любви, кончают с собой, как они ведут себя в сокровенные или трагические минуты жизни. Актер на экране — тень, актер на сцене — реальность. Чем больше будет привлекать нас к себе действительность, тем охотнее мы будем возвращаться к театру. И опять-таки дело авторов и актеров — утолить наш голод. Великая актерская задача — показать нам живых людей, представляющих редкое и, можно сказать, необыкновенное зрелище. До тех пор, пока существуют на свете актеры, не умрет и театр. Пока не перестанут рождаться удивительные люди, испытывающие страстную потребность криком и жестами изображать живого человека, до тех пор мы можем не задавать вопроса, будет ли театр вытеснен еще каким-нибудь нашим увлечением или выстоит.

Кроме того, в распоряжении Драмы есть одна дополнительная возможность: высмотреть у Фильма тайну его успеха. Некогда эта тайна была известна ряду драматургов. И в забвении она порой оказывается не потому, что слишком тонка и неуловима, а скорее потому, что слишком незамысловата. Сводится она к доброму намерению развлечь и заинтересовать зрителя, обращаясь непосредственно к его сердцу.

1929

Алоис Ирасек

Старинные чешские сказания[322] 

© Перевод И. Инова

Если б я был в праве давать советы английскому читателю, я порекомендовал бы ему для вящего удовольствия и нравственной пользы читать «Старинные чешские сказания» так, как читали их я и мои сверстники, — опоясавшись деревянным мечом и оседлав ветку дуба, — идеальнейший способ чтения героических и национальных преданий. Мне было тогда восемь или девять лет. Несмотря на столь юный возраст, я был чешским правителем, владельцем замка, рыцарем, воином, чешским королем, волшебником, палачом при дворе короля Вацлава, заодно выполняя множество других функций. До сих пор я не могу до конца примириться с мыслью, что «Старинные чешские сказания» сочинил престарелый господин Ирасек. Мне все кажется, что описанные им события действительно происходили, и даже при моем личном участии. Думаю, что у каждого народа есть книжки, которые каким-то образом перестали быть литературой и сделались просто- напросто частицей жизни, как детская игра, школа, край, в котором мы выросли. Есть книги, ставшие классическими благодаря особому, я бы сказал, демократическому вотуму: благодаря тому, что их читал или читает каждый Их ценность столь же неоспорима, как ценность национальных обычаев.

Все народные предания, по сути, не поддаются «пересадке», поскольку срослись с характером и историей родного края. Но наши предания, предания Алоиса Ирасека, обладают, помимо этой локальной и исторической ценности еще одной, совершенно исключительной. В эпоху чужеземного австрийского владычества они давали детям своего рода политическое воспитание. В период германизации служили детской азбукой национального сознания. Мальчишкой каждый или почти каждый из нас обнажал свой деревянный меч против врагов родины. Затем наступила пора, когда меч этот уже не был деревянным, и тогда к «Старинным чешским сказаниям» была дописана глава, в которой господин Ирасек уже не принимал непосредственного участия как автор, но его влияние явственно сказалось и здесь. Ощущение этих особенностей «Старинных чешских сказаний» не может с нами полностью разделить ни один зарубежный читатель или читатель, живущий в иных условиях; так бывает, когда приходящий в наш дом гость не знает подлинной ценности для семьи стоящей в углу кушетки или висящей на стене картины. Ну что ж — лишь бы минуты, проведенные в нашей сокровенной среде, были для вас приятными.