Вообще в нашей жизни правда пользуется неважной репутацией. Говорят: «сладостный обман» и «жестокая правда», гораздо реже «жестокий обман» и «сладостная правда». По всей видимости, это обусловлено печальным опытом. Однако правду творит не только опыт, но и вера, и никакой печальный опыт не способен подорвать веру в то, что правда может быть гораздо милее и слаще, чем ложь. Сколько раз облетала шелуха сладостного обмана, обнажая суровую действительность! Это позволяет надеяться, что однажды облетит и шелуха сурового обмана, обнажив сладостную действительность. И, право же, было бы небесполезно с точки зрения воспитания человечества, если бы по белу свету сновали беззаветные правдолюбцы и, хватая за пуговицу плохих людей, уверяли бы их со всей прямотой: «Слушайте, я вам скажу об этом в лицо, вы хороший человек, но делаете все, чтобы казаться дурным. Не отрицайте, это правда!» Глядишь, от этого наша действительность только выиграла бы. Обычно правда руководствуется действительностью, но еще лучше, когда действительность руководствуется правдой. Наилучшая правда та, у которой действительность может научиться чему-то хорошему.

Переоценка

© Перевод И. Инова

Это слово означает не только изменение оценки, но и переоценку ценностей вообще. Говорят, что ценность всего и вся зависит от нашей оценки. Своим одобрением или неодобрением, интересом или равнодушием мы либо наделяем нечто определенной ценностью, либо этой ценности лишаем. Изменив свое отношение к вещи, я тем самым подвергаю переоценке самое вещь, происходит переоценка ценностей. Господи, что за отвратительный софизм! Мальчишкой я только и делал, что лазал по деревьям, и ценность каждого дерева в моих глазах заключалась в том, что по нему можно вскарабкаться наверх. Теперь я не оцениваю деревья с этой точки зрения, но от этого они ничего не теряют, утратил я сам. Деревья не изменились, а вот я, к сожалению, изменился. В ту пору, когда я раскачивался на самой высокой ветке, ощущая холодок блаженства и ужаса (боже мой, да ведь ты свалишься, пострел!), я не уважал благоразумных людей. Теперь я научился их уважать, вследствие чего я кое-что приобрел (увы, это отнюдь не холодок блаженства и ужаса), я изменился, однако сами благоразумные люди не изменились, и, быть может, они теперь вовсе не такие почтенные, какими были в ту пору, когда я их не уважал. Ничто в своей жизни не подверг я переоценке, просто я сам менялся. Ценность тех или иных вещей зависела не от моих безапелляционных и непосредственных суждений, а от того, каков я был сам, насколько умело этими вещами пользовался и что сумел в них разглядеть. Я умел много такого, чего уже не умею, я понес большие потери, стало быть, понесла большие потери и моя шкала ценностей. С другой стороны, я научился многому из того, на что раньше не был способен. По мере моего собственного роста разрасталась и шкала моих ценностей. А слово «переоценка» — отвратительное и пустое слово. Можно ли что-либо подвергнуть переоценке, верша всего-навсего Свободный Суд? Либо ты что-то приобрел, либо потерял; либо ты поумнел, либо поглупел; либо ты вырос, либо стал сморчком. Но если ты изменил свои оценки, то, следовательно, с тобой что-то произошло. Переоценка ценностей столь же мало зависит от твоей собственной воли, как и первая седина, блеснувшая на висках. И если тебе все-таки угодно говорить о переоценке ценностей, то сперва скажи, насколько ты изменился и что приобрел.

Самый

© Перевод О. Малевича

Один из… самых излюбленных оборотов в критике и жизненном обиходе — превосходная степень. Сплошь и рядом читаешь: «величайший чешский поэт», «наизначительнейшее произведение нашей эпохи», «самый остроумный юморист» и так далее; почти как в рекламных объявлениях: «наилучший безалкогольный напиток», «крупнейшее промышленное предприятие», «самый», «наи»… и так без конца. Мы живем в мире превосходных степеней. И все же безалкогольный напиток «Альфа» или «Омега» может быть наилучшим и при этом никуда не годным. Величайший поэт тридевятого царства вовсе не обязательно велик, и не исключено, что от произведений самого остроумного юмориста нашей эпохи, как говорится, мухи дохнут. Словом, хороший — лучше, чем «самый хороший», великий — больше, чем «величайший», а положительная степень значительно солиднее, неоспоримее и весомее превосходной.

Если какая-нибудь женщина хочет стать самой красивой в обществе, то это тщеславная кокетка; если же она хочет быть просто красивой, то ею движет стремление, классическое по своей общепринятости и вполне угодное богам. Если кто-либо собирается написать самый лучший чешский роман, он вступает на путь весьма неприглядной конкуренции с не менее, чем ста пятьюдесятью самыми лучшими чешскими романами; если же он просто собирается написать хороший роман, его честолюбие оправдано и почетно. Когда Лейбниц утверждал, будто мы живем в лучшем из миров, он оказывал этим всевышнему чрезвычайно сомнительную услугу; было бы куда полезнее, если бы он привел доказательство (разумеется, невозможное) того, что наш мир просто хорош. Всего только хорош. Ах, воистину мы изобрели превосходные степени главным образом для того, чтобы с помощью этой увертки избавить себя от нелегкой обязанности разбираться, действительно ли хорошо, величественно и красиво то, что нас окружает; мы прибегаем к превосходной степени не потому, что склонны к преувеличениям, а потому, что у нас не хватает смелости пользоваться положительной.

Почва

© Перевод В. Каменской

Ни одно явление так удручающе не доказывает, что традиции нами утрачены, как наш традиционализм. Наш (литературный) язык изобилует, например, аграрными метафорами: мы, как крестьяне, говорим о «почве» и, как лесничие, — о «корнях», свои журналы мы называем не иначе, как «Земля», «Новь», «Цветенье», «Колосья», «Жатва», «Урожай» и так далее, отдавая, очевидно, дань самой неутолимой тоске по традиционной почве и деревенскому прошлому нашего народа. Между тем у народа нашего была совершенно иная традиция. Если требовалось, к примеру, окрестить корчму, он называл ее не «У трех золотых колосьев», а «У трех мавров», не «Липой», а «Синим единорогом», не «У родного надела», а «У императора трапезундского» или еще как-нибудь в том же роде, ибо народ наш был склонен к экзотике, к мечтам о приключениях и очарован всем необычным. Следовательно, наши названия доказывают или то, что мы отдалились от экзотического духа своих предков, или что «почва», «колосья» и тому подобное звучит для нас столь же экзотически, как для наших предков «синий единорог» или «император трапезундский». Весьма возможно, что, если бы нашим почтенным предкам пришлось основывать журналы, они давали бы им скорее названия вроде таких, как «Страусово перо» или «Золотой дельфин», а не сочиняли бы невесть что по нашему традиционному образцу. Спрашивается далее: что традиционней — писать роман о родной земле или об Александре Македонском, у коего «сердце было пребольшое, сам же был дитя душою».

Но я пишу все это не потому, что собираюсь основать журнал «Страусово перо» или писать роман об Александре Македонском, а потому чрезвычайно высоко ценю традицию, настолько высоко, что постарался бы ничего из нее не утратить и удержать все, что того заслуживает: не только Штитного[231], писавшего о делах святых, но и пана Гаранта[232], который отправился взглянуть на Святую землю и многое там испытал; не только Либуше[233], но и Мелузину, не только родную почву, но также старую фантазию, страстность и веселость духа, строгость нравов и любовь к приключениям, святость и безбожие. Чем богаче, непринужденней и разнообразней будет наша жизнь, тем больше добрых, крепких традиций мы сможем использовать, прочувствовать и завершить.