Завершился ли в настоящее время у новых народов этот процесс освобождения? По-видимому, нет возможности в этом сомневаться. В Европе не существует более крепостных; все, от мала до велика, свободны; все располагают своим лицом и имуществом. Те немногие временные исключения, которые встречаются у народов, недавно вышедших из крепостного состояния, не имеют существенного значения. А между тем многие это отрицают и видят освобождение низших классов еще впереди. Социалисты постоянно твердят, что рабочий класс находится в таком же крепостном состоянии, как и прежде не имея ничего, он из куска хлеба принужден работать за самую скудную плату и находится вполне во власти хозяев. Утверждают, что изменилась только форма рабства, а не самая его сущность, ибо частная организация хозяйства неизбежно ведет к фактической неволе пролетариата, который получить свободу лишь с сосредоточением всей промышленности в руках государства[22].

Все эти возражения основаны на смешении понятий. Свобода и благосостояние - две разные вещи. Можно обладать полною свободою и не иметь куска хлеба. Одинокий человек в пустыне представляет тому живой пример, и самая свобода нередко приводит к этому тех, которые не умеют ею пользоваться. Свободный человек может находиться в гораздо худшем положении, нежели раб; но это не мешает одному быть свободным, а другому рабом. Только явно злоупотребляя словами, можно частное услужение называть неволею. Работник состоит с хозяином в обоюдных договорных отношениях и властен всегда отойти. А что рабочие этим фактически пользуются, доказывается постоянно повторяющимися забастовками, в которых далеко не всегда хозяева остаются победителями. Вся эта фразеология не что иное, как пустая декламация. Освобождения четвертого сословия, то есть пролетариата, о котором так много толкуют, потому нельзя ожидать, что оно уже совершилось. Другое дело - благосостояние низших классов: это вопрос существенный. Но те, которые всего более за него ратуют, требуют не расширения, а уничтожения свободы. Об этом будет речь ниже.

Итак, мы должны признать, что в настоящее время у новых народов водворилась идеальная цель человеческого общежития, всеобщая свобода. Но дальнейший вопрос состоит в том: вполне ли осуществился этот идеал? Достигла ли свобода той степени, которая указывается идеальными требованиями? Наконец, чего мы должны ожидать в будущем: еще большего расширения или стеснения свободы?

Эти вопросы тесно связаны с вопросом об идеальных границах свободы, разумеется, свободы внешней, ибо внутренняя, по существу своему, безгранична, как признается всеми. Стеснения свободы совести, столь обычные в прежнее время, ныне отвергаются как нарушения священнейших прав человека, и если существуют еще постановления, идущие наперекор этому началу, то это не более как запоздавшие остатки прежнего порядка, которые должны исчезнуть с высшим развитием. Точно так же и свобода мысли не подлежит сомнению, пока она ограничивается внутренним миром человека; стеснения касаются только внешних ее проявлений. Внешняя же свобода, как уже было указано выше, по существу своему, подлежит ограничениям. Но каковы должны быть эти ограничения? Есть ли возможность теоретически установить известные правила, которые могли бы служить руководящими началами в жизни?

Этот вопрос занимал мыслителей и решался ими различно. Философия XVIII века, которая преимущественно развивала начало внешней свободы, выразила свой взгляд в упомянутом уже "Объявлении прав человека и гражданина". Четвертая статья этого памятника гласит: "свобода состоит в возможности делать все, что не вредит другим; таким образом, пользование естественными правами человека не имеет иных границ, кроме тех, которые обеспечивают другим членам общества пользования теми же самыми правами. Эти границы могут быть установлены только законом". Но уже Бентам в своих "Анархических софизмах" заметил, что держась этого определения, никто не может знать, вправе ли он сделать то или другое, ибо всякое действие может быть вредно хотя бы одному человеку. Несмотря на то, Милль в своем "Трактате о свободе" повторяет то же правило: "единственная цель, для которой власть может быть законным образом употреблена против одного из членов образованного общества, - говорит он, - состоит в том, чтобы помешать ему вредить другим... Единственная часть поведения лица, за которую он подлежит суду общества, есть та, которая касается других. Во всем, что касается только его самого, его независимость, по праву, безусловна. Над самим собою, над своим телом и своим духом единичное лицо имеет верховную власть"[23]. Против этого Иеринг, повторяя возражение Бентама, справедливо замечает, что все действия, о которых стоит говорить и которые имеет в виду юридический закон, касаются других. С такого рода правилом можно совершенно уничтожить личную свободу. "Я обязуюсь, - говорит Иеринг, - с этою формулою в руках стеснить и связать ее так, что она не будет в состоянии шевельнуться"[24]. И точно, с точки зрения утилитаризма, невозможно разрешить этой задачи. Польза есть начало изменчивое, заключающее в себе тысячи разных соображений и не представляющее никакой точки опоры для вывода постоянных правил.

Но если утилитаризм не дает ключа к разрешению этой задачи, то это не значит, чтобы она была, по существу своему, неразрешима, как утверждает Иеринг. Знаменитый юрист видит в этом вопросе столбы Геркулеса, у которых наука должна остановить свое плавание[25]. Если бы этот взгляд был верен, то правоведение было бы лишено всяких руководящих начал; оно ограничилось бы случайным сбором чисто практических постановлений, без малейшего разумного основания. Ибо вся задача права состоит в. определении границ свободы. Если определить их разумным путем нет возможности, если наука отказывается от решения, то что же остается делать? Между тем юристы всегда вырабатывали себе известные начала, на основании которых они определяли, что может быть дозволено и что нет. Без сомнения, эти воззрения изменялись с течением времени; каждый век или народ имел свой идеал, с которым он соображал свое законодательство. Но совокупность этих идеалов представляет развитие юридических идей в истории. Задача науки состоит в том, чтобы выяснить эти идеи, показавши последовательное их движение в историческом процессе, и то высшее развитие, которого они способны достигнуть. Самые даже односторонние взгляды дают нам материал для этого понимания. Связавши их одни с другими, мы достигнем той полноты воззрения, которая требуется научною целью.

Таким образом, если мы взглянем на приведенную выше статью "Объявления прав человека и гражданина", мы увидим, что она содержит в себе частную истину, хотя искаженную смешением с утилитарным началом. Эта истина состоит в том, что права, принадлежащие одним, ограничиваются таковыми же правами, предоставленными другим, иными словами, что свобода одних ограничивается свободою других. Эту именно мысль Кант положил в основание своей философии права; ее развивает и Вильгельм Гумбольдт[26], на которого указывает Иеринг. Односторонность этого учения, как справедливо заметил последний, заключается в отрицании всякой положительной деятельности государства, которое, по этой теории, ограничивается охранением права и порядка в обществе. Между тем и здравая теория, и практика несомненно доказывают, что государство имеет положительные задачи, которые, в свою очередь, полагают границы человеческой свободе, или даже подчиняют ее себе. Но из того, что существует эта вторая граница, вовсе не сдедует, что надобно отвергнуть первую. Мы должны только ее восполнить, различая две области: частную и общественную. В частной сфере, то есть в отношениях отдельных лиц друг к другу, свобода одних ограничивается свободою других; в общественной же сфере границы свободе полагаются правами государства, истекающими из общественных потребностей.