— Мы с вами, Иван Константинович, в своем роде однополчане: оба бьем по зарвавшимся янычарам. Вы своими бесчисленными картинами о победах русского флота над турками, я же своим замыслом о запорожцах.

— Это вы верно сказали, Илья Ефимович. Никто не упрекнет, что мы, художники, не воюем с неприятелем. Каждая победа наших войск на суше или на море радует меня, как русского в душе, и дает мысль, как художнику, изобразить ее на полотне.

— Скажите, Иван Константинович, — снова заговорил Репин, и глаза его стали печальными, — что слышно о положении ваших соплеменников? В Турции ведь проживает много армян.

— Да, мой друг, не только в Турции, по и в Болгарии, где идут бои. Мне пишут, что армяне, помогающие русским войскам, при оставлении ими вражеской территории уходили вместе.

— Как же они теперь будут?

— Молодые армяне участвуют в боях вместе с русскими солдатами, а старики, женщины, дети перешли на положение беженцев. И хорошо сделали. Есть сведения, что во многих местах турки намереваются устроить резню.

Репин порывисто поднялся.

— Я ведь не из простого любопытства расспрашиваю, Иван Константинович… Я с Украины и люблю ее всем сердцем. Кому же неведомо, сколько горя испытали украинские люди в турецкой неволе! Сколько наших погибло там… Разве забудутся времена, когда турецкие полчища совместно с татарами топтали и кровью заливали украинскую землю, жгли села, города, глумились над женщинами, убивали стариков, детей… Страшно вспомнить! А теперь турки над армянами, болгарами, греками глумятся. Сколько семей осталось без крова, без хлеба… Так вот, Иван Константинович, я хотел бы чем-нибудь помочь несчастным беженцам — армянам. Научите, как это сделать.

— Спасибо, друг! Не от меня одного, от всех обездоленных войной спасибо! Я думаю отправиться в Феодосию в ближайшие дни. Ходят слухи, что в Крыму появились первые беженцы — армяне и греки. А от вашей помощи, Илья Ефимович, не откажусь и благодарю вас за нее, как русский художник русского художника и как армянин — брата-славянина.

Он приехал в Феодосию ночью. В доме засуетились, забегали с фонарями. Он прошел прямо в зал. Там уже не было никаких следов недавнего разрушения: к его приезду постарались закончить ремонт. Он отказался от ужина и сразу лег в постель, утомленный дорогой.

Проснулся рано от ощущения тревоги и начал одеваться. Тревога подгоняла его, заставляла торопиться, а куда — и сам не знал. Вышел на балкон. Рядом шумело море. Несмотря на январь, пахло весной. Он долго стоял, вглядываясь в сторону портовых причалов, ему казалось, что там двигается что-то черное и большое. Наконец стало рассветать, и он разглядел, что на бульваре расположились люди со своими пожитками, беженцы, прибывшие ночью в Феодосию. Сердце дрогнуло, и художник поспешил к выходу. Слуга набросил пальто на плечи и хотел сопровождать. Он отрицательно покачал головой.

Город еще спал, но люди на бульваре не спали. Каждая семья примостилась у своих жалких пожитков; женщины и дети, закутанные в одеяла, смотрели воспаленными глазами на пустынную улицу чужого города. В этих глазах была нечеловеческая усталость. Они уже все видели, эти глаза, и самое страшное — смерть близких… И все же жажда жизни была сильнее смерти. Где-то в сердце таилась надежда на спасение. Рядом с женщинами и детьми, сгорбившись, сидели старики. Лица всех — женщин, детей, стариков, — почерневшие от дорожной пыли и голода, были обращены в одну сторону: туда, где виднелся красивый дом с львами у подъезда, его дом…

Вдруг люди зашевелились. Они увидели, что к ним быстрыми шагами шел, почти бежал хорошо одетый человек в небрежно наброшенном на плечи пальто, с непокрытой головой. Вот он приблизился настолько, что беженцы уже смогли разглядеть высокий лоб, густые черные брови, пышные бакенбарды. Все вскочили, только тяжело больные остались лежать на земле, но и они пытались приподняться.

— Это он, дети мои! — громким голосом воскликнул восьмидесятилетний Сероп Бейлерян. — Ованес Айвазян не оставит своих братьев и сестер в беде!

Глаза старика вспыхнули, он выпрямился во весь свой богатырский рост и протянул руки навстречу. Айвазовский увидел этот полный глубокой веры жест старого армянина, услышал его восклицание, душа его переполнилась любовью к родным по крови, исстрадавшимся людям, и сердце чуть не разорвалось от боли и сострадания. Старый Сероп шагнул ему навстречу. Он обхватил старика, и оба заплакали.

В этот день в Феодосии не хватало извозчиков. Они все были заняты перевозкой беженцев в загородное имение художника.

Иван Константинович был так глубоко погружен в воспоминания, что вздрогнул, когда услышал рядом голос Репина. Прикрывая рукой глаза от ослепительных солнечных лучей, Илья Ефимович вглядывался в прозрачно-голубой воздух над холмами за Феодосией.

— Сейчас я понимаю, — сказал он, — почему от ваших картин веет такой праздничностью.

— Такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в августе и видел ее такой же. Он остановился у Броневского. Вон недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине он сказал как о живом. Репин это сразу почувствовал.

— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видели Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.

— Ну вот и отлично! Значит, я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте:

Айвазовский задумался. Стихи он прочел проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией.

— «И сладостно шумят полуденные волны…» — медленно повторил Репин. — Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал мир Пушкина, как вы. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».

— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там и покажу свои последние работы.

…День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать. Айвазовский и Репин подошли к небольшому белому домику, утопавшему в зелени. Лохматая собака, лежавшая у калитки, бросилась к Айвазовскому с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, весело рассмеялся. В этот момент собака помчалась по аллее, ведущей к дому, навстречу старику могучего телосложения, с длинной седой бородой. То был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил ему навстречу, а Репин остановился, очарованный величием и благородной осанкой старика.

Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и с достоинством поклонился. Его движения были спокойны и сдержанны.

В просторной чистой комнате стояла прохлада. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.

— Будто на родную Украину попал! — пришел в восторг Репин. — Только там к меду подают свежие огурцы.

— Это лакомство я перенял в соседней деревне, где у меня появились друзья, — пояснил Сероп.

— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.

— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, когда ты приедешь. У них новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.

Айвазовский тут же велел послать за крестьянами из Джума-Эли. Когда Сероп вышел, Репин поднялся и подошел к стене, на которой висел портрет молодой красавицы армянки в крестьянской одежде.