— Вы помните, Marie, что вы сказали тогда об этом крылатом льве?

— Помню… — Тальони подняла голову, взглянула на крылатого льва и стала, щурясь от солнца, смотреть в высокое с золотистыми облачками небо. — Я люблю небо на ваших картинах! Вы понимаете и любите его так же, как море. Мне близки у вас и бескрайняя высота радужного весеннего неба, и желто-красные бурные облака, несущиеся, как вестники бури, над вспененным морем, и сизо-черный мрак грозовых туч, еще более страшный от вспышки озарившей их молнии, и глубокая синева тихого ночного неба… Мне кажется, друг мой, что вы протягиваете какие-то родственные нити и связываете ими нетленную красоту неба с красотой моря… А сейчас я хочу с вами взглянуть на небо, созданное нашим Тинторетто. Энрико, отвези нас в церковь Сан Кассиано…

И вот они стоят перед ее самым любимым творением Тинторетто. «Распятие» в Сан Кассиано еще более величественное, грандиозное, чем «Распятие» в Скуола ди Сан Рокко. Трагическое событие, совершающееся на земле, воплощено в нескольких больших фигурах, поднятых к небу над узкой полосой земли, и множеством взметнувшихся копий. А над ужасом происходящего на земле — небо, беспредельное, как океан, зеленое с золотистыми и розоватыми облаками…

— Разве эта живописная магия не превосходит все, что было написано даже Веронезе?

— Да, Marie, превосходит… Какая композиция!..

…В этот вечер они никуда не вышли из дому. Айвазовский на другой день уезжал. Тальони сидела в его комнате и смотрела, как он разбирает и укладывает в саквояж свои альбомы и листки с записями.

— Когда же мы теперь снова увидимся, Marie?

— Возможно, я будущим летом приеду в Петербург к дочери… У меня ведь теперь там много родных: не только дочь с мужем, но и внуки… Моя двоюродная сестра, вышедшая замуж тоже за русского, имеет уже правнуков. И все они в Петербурге…

— Почему же, Marie, вы не приезжали в Петербург столько лет?

— На этот вопрос я могу теперь ответить вам правдиво, мой друг. Я боялась встречи с вами… Теперь я стара и могу приезжать в Россию без страха увидеть там вас…

Айвазовский побледнел и уронил хрустальный бокал для кистей, который собирался положить в саквояж. Осколки со звоном разлетелись по комнате.

— Так, значит…

— Да, мой друг, я любила вас, но подавила в себе это чувство. Большая разница лет помешала мне стать вашей женой: вам было всего двадцать пять, а мне — тридцать восемь… А я так хотела этого, так тосковала, когда вы уехали из Венеции… Иногда мне кажется, что я сделала непоправимую ошибку…

— Marie, это была страшная ошибка!.. Если бы я тогда мог знать!..

Пароход миновал «Самарские ворота», и начались Жигули. Солнце еще не зашло, но уже спряталось за синими вершинами гор. Пошел третий день волжского путешествия. Дни были наполнены впечатлениями, раздумьями. Сегодня он провел весь день на палубе, глядя на проплывающие мимо волжские берега. Местами они зеленели, но преобладала бурая окраска: солнце успело высушить траву. Небо лишь к вечеру теряло свой фиолетовый оттенок. Плавные линии низких берегов чередовались с резкими холмистыми уступами, поросшими корявым кустарником. Сегодня он написал письмо Стасову, похвалился: «… от Волги я в восхищении; от Рыбинска до Самары плыли при отличной погоде».

Это не первое его путешествие по Волге. И раньше он плавал по великой русской реке, написав тогда «Волгу у Ветлянки». То было большое полотно, и писал он его весь захваченный воспоминаниями о путешествии, стремясь передать прохладу и чистоту волжской воды, свежесть и прозрачность утреннего воздуха над широкой, спокойной речной гладью. На картине изображен ранний час солнечного восхода. Туман, клубящийся над рекой, поднимается к ясному небу и образует легкие беловатые облака. По реке плывет расшива. Ее парус закрывает от зрителя солнце, но оно сквозит через грубую ткань паруса. Справа нагорный берег, и на дальнем плане силуэты домов и церкви Ветлянки. Но нынче путешествие особенно радостное. Радостное потому, что Айвазовский плывет не один, а со своей молодой женой. Всего второй год они женаты, и он еще не привык к своему счастью. Пожалуй, никогда к нему и не привыкнет… Теперь, кажется, судьба вознаградила его за все: за прекрасную, но мучительную любовь к Тальони, которую он столько лет подавлял в себе, за омраченные взаимным непониманием годы жизни с первой женой… Когда они разошлись, он был уже немолод, у него были взрослые дочери. В своих одиноких вечерних прогулках по Феодосии он вспоминал Тальони, Юлию Яковлевну… Дважды к нему приходила любовь, но оставила в душе только печальный след, манила радостью, которой в жизни нет… Только воспоминания о лучших днях — вот что, наверное, оставалось ему до конца дней.

Однажды в таком настроении он ехал в экипаже по Феодосии. Навстречу двигалась похоронная процессия. Обнажив голову, Иван Константинович вышел из экипажа и спросил у прохожих, кого хоронят.

— Купца Саркизова, — ответили ему.

Он знал Саркизова. Несколько раз тот приходил к нему. Когда процессия поравнялась с ним, то Айвазовский увидел идущую вслед за гробом вдову. Это была юная женщина-армянка поразительной красоты. Казалось, под погребальные песнопения соборного хора сама скорбящая мадонна идет по улицам Феодосии…

Прошло несколько месяцев. Как-то вечером он пришел на пустынный пляж. Вечерняя заря пламенела над холодным осенним морем, бросая пурпурные отсветы на свинцовые волны. На огненном фоне неба выделялась тонкая женская фигура в черной одежде. Она стояла лицом к морю, глядя в его суровый простор. Холодный ветер развевал черный креп ее шляпы. Это была вдова Саркизова. Через несколько дней он снова увидел ее. Молодая вдова выходила из церкви со знакомой ему пожилой дамой. Встретясь потом с этой дамой, он стал расспрашивать о вдове Саркизова, узнал, что она из семьи феодосийского армянина Бурназова, очень молодой выдана замуж, жила с мужем недолго и после его смерти ведет уединенную жизнь, выходя из дому только в церковь и к морю, когда там нет гуляющих.

Через год Анна Никитична стала его женой. И хотя седина щедро посеребрила голову и пышные бакенбарды и морщины прорезали высокий выпуклый лоб, он был влюблен в жену и сам себе порой повторял строки из «Хаджи Абрека»:

Да, он по-настоящему счастлив с ней. Сколько природного такта, чуткости, душевной теплоты в этой молодой, ничему не учившейся женщине. Как уважает она его искусство и понимает его, хотя не посещала музеи и не читала книг о живописи. Теперь он всюду ездит с ней, чтобы показать ей всю красоту мира. Вот на Волгу они тоже поехали вдвоем. И как оберегает она его здесь, на пароходе, от болтливости некоторых пассажиров, когда видит, что ему надо что-то обдумать или сделать зарисовки в альбоме. Только что она перехватила устремившегося к нему шумного, страдающего одышкой симбирского помещика и мило беседует с ним, не допуская толстяка к нему. Вот она что-то сказала своему собеседнику с улыбкой, и тот, склонившись в поклоне, ретировался… А она подошла к нему и стала у борта рядом, тихая, все понимающая… Иван Константинович положил свою руку на ее тонкие пальцы и с волнением повторил строки, которые не раз говорил своей молодой жене:

…На мачтах зажглись огни. День умирал. Над длинными прямыми плесами висели насыщенные багрянцем и золотом облака. К ним тихо подбирались сумерки и гасили одно облако за другим. Синие и зеленые тени окутывали реку и колыхались в такт мерному движению воды. Река стала безлюдна и пустынна. Только на берегах кое-где струились еле видные дымки над деревенькой или горел рыбачий костер около перевернутой на песке лодки. В сумерках Жигули маячили неясными причудливыми очертаниями…