и для меня везде твоя могила

и всюду - воскресение твое.

Твердит об этом

трубный глас Москвы,

когда она,

колебля своды ночи,

как равных - славит павших и живых

и Смерти - смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

Стихи о себе

...И вот в послевоенной тишине

к себе прислушалась наедине.

.. .. .. .. . .

Какое сердце стало у меня,

сама не знаю - лучше или хуже:

не отогреть у мирного огня,

не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною

затем, чтобы не гаснуть, не стихать,

неженские созвездья надо мною,

неженский ямб в черствеющих стихах...

...И даже тем, кто все хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,

сплетают корни в душной глубине

и слили кроны в чистой вышине,

даря прохожим мощную прохладу, -

так скорбь и счастие живут во мне -

единым корнем - в муке Ленинграда,

единой кроною - в грядущем дне.

И все неукротимей год от года

к неистовству зенита своего

растет свобода сердца моего -

единственная на земле свобода.

1945

Блокадная ласточка

Весной сорок второго года множество ленинградцев носили на груди жетон - ласточку с письмом в клюве.

Сквозь года, и радость, и невзгоды

вечно будет мне сиять одна

та весна сорок второго года,

в осажденном городе весна.

Маленькую ласточку из жести

я носила на груди сама.

Это было знаком доброй вести,

это означало - «жду письма».

Этот знак придумала блокада:

знали мы, что только самолет,

только птица к нам до Ленинграда

с милой-милой Родины дойдет...

...Сколько писем с той поры мне было!

Отчего же кажется самой,

что доныне я не получила

самое желанное письмо...

Чтобы к жизни, вставшей за словами,

к правде, влитой в каждую строку,

совестью припасть бы, как устами

в раскаленный полдень - к роднику.

Кто не написал его, не выслал?

Счастье ли? Победа ли? Беда?

Или друг, который не отыскан

и не узнан мною навсегда?

Или где-нибудь доныне бродит

то письмо, желанное как свет,

ищет адрес мой, и не находит,

и, томясь, тоскует: где ж ответ?

Или близок день - и непременно

в час большой душевной тишины

я приму неслыханной, нетленной

весть, идущую еще с войны?

О, найди меня, гори со мною

ты, давно обещанная мне

всем, что было, - даже той смешною

ласточкой - в осаде, на войне...

1946

Феодосия

Юрию Герману

Когда я в мертвом городе искала

ту улицу, где были мы с тобой,

когда нашла - и все же не узнала

А сизый прах и ржавчина вокзала!

...Но был когда-то синий-синий день,

и душно пахло нефтью, и дрожала

седых акаций вычурная тень...

От шпал струился зной - стеклянный,

зримый,

дышало море близкое, а друг,

уже чужой, но все еще любимый,

не выпускал моих холодных рук.

Я знала: все. Уже ни слов, ни споров,

ни милых встреч...

И все же будет год:

один из нас приедет в этот город

и все, что было, вновь переживет.

Обдаст лицо блаженный воздух юга,

подкатит к горлу незабытый зной,

на берегу проступит облик друга -

неистребимой радости земной.

О, если б кто-то, вставший с нами рядом,

шепнул, какие движутся года!

Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,

я поняла, что значит - «никогда»,

что прошлого - и то на свете нет,

что нет твоих свидетелей отныне,

что к самому себе потерян след

для всех, прошедших зоною пустыни...

1935-1947. Феодосия

«Я никогда не напишу такого...»