Я ль растаю в казённом гимне?

Не дари, не дари, не дари мне

Диадему с мёртвого лба.

Скоро мне нужна будет лира,

Но Софокла уже, не Шекспира.

На пороге стоит - Судьба.

XIV

И была для меня та тема,

Как раздавленная хризантема

На полу, когда гроб несут.

Между «помнить» и «вспомнить», други,

Расстояние, как от Луги

До страны атласных баут²⁹.

XV

Бес попутал в укладке рыться...

Ну, а как же могло случиться,

Что во всём виновата я?

Я - тишайшая, я - простая,

«Подорожник», «Белая стая»...

Оправдаться... но как, друзья?

XVI

Так и знай: обвинят в плагиате...

Разве я других виноватей?

Впрочем, это мне всё равно.

Я согласна на неудачу,

И смущенье своё не прячу...

У шкатулки ж тройное дно.

XVII

Но сознаюсь, что применила

Симпатические чернила.

Я зеркальным письмом пишу,

И другой мне дороги нету, -

Чудом я набрела на эту

И расстаться с ней не спешу.

XVIII

Чтоб посланец давнего века

Из заветного сна Эль Греко

Объяснил мне совсем без слов,

А одной улыбкою летней,

Как была я ему запретней

Всех семи смертельных грехов.

XIX

И тогда из гряжущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

И он мне, отлетевшей тени,

Даст охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

XX

А столетняя чаровница

Вдруг очнулась и веселиться

Захотела. Я ни при чём.

Кружевной роняет платочек,

Томно жмурится из-за строчек

И брюлловским манит плечом.

XXI

Я пилa её в капле каждой

И, бесовскою чёрной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой:

Я грозила ей Звёздной Палатой³⁰

И гнала на родной чердак³¹ -

XXII

В темноту, под Манфредовы ели,

И на берег, где мёртвый Шелли³²,

Прямо в небо глядя, лежал, -

И все жаворонки всего мира

Разрывали бездну эфира,

И факел Георг³³ держал.

XXIII

Но она твердила упрямо:

«Я не та английская дама

И совсем не Клара Газуль³⁴,

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной баснословной,

И привёл меня сам Июль.

XXIV

А твоей двусмысленной славе,

Двадцать лет лежавшей в канаве,

Я ещё не так послужу.

Мы с тобой ещё попируем,

И я царским своим поцелуем

Злую полночь твою награжу».

(Вой в печной трубе стихает, слышны отдалённые звуки Requiem'a, какие-то глухие стоны. Это миллионы спящих женщин бредят во сне).

XXV

Ты спроси у моих современниц,

Каторжанок, стопятниц, пленниц,

И тебе порасскажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенка и для тюрьмы.

XXVI

Посинелые стиснув губы,

Обезумевшие Гекубы

И Кассандры из Чухломы,

Загремим мы безмолвным хором,

Мы - увенчанные позором:

«По ту сторону ада мы».

Часть третья

Эпилог

Быть пусту месту сему...

Евдокия Лопухина

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

Анненский

Люблю тебя, Петра творенье!

Пушкин

Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. И Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

Так под кровлей Фонтанного Дома,

Где вечерняя бродит истома

С фонарём и связкой ключей, -

Я аукалась с дальним эхом,

Неуместным смущая смехом

Непробудную сонь вещей,

Где, свидетель всего на свете,

На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клён

И, предвидя нашу разлуку,

Мне иссохшую чёрную руку,

Как за помощью, тянет он.

Но земля под ногой гудела,

И такая звезда глядела

В мой ещё не брошенный дом

И ждала условного звука...

Это где-то там - у Тобрука,

Это где-то здесь - за углом.

Ты не первый и не последний

Тёмный слушатель светлых бредней,

Мне какую готовишь месть?

Ты не выпьешь, только пригубишь

Эту горечь из самой глуби -

Этой нашей разлуки весть.

Не клади мне руку на темя -

Пусть навек остановится время

На тобою данных часах.

Нас несчастие не минует,

И кукушка не закукует

В опалённых наших лесах...

А за проволокой колючей,

В самом сердце тайги дремучей -

Я не знаю, который год -

Ставший горстью лагерной пыли,

Ставший сказкой из страшной были,

Мой двойник на допрос идёт.

А потом он идёт с допроса.

Двум посланцами Девки безносой

Суждено охранять его.

И я слышу даже отсюда -

Неужели это не чудо! -

Звуки голоса своего:

За тебя я заплатила

Чистоганом,

Ровно десять лет ходила

Под наганом,

Ни налево, ни направо

Не глядела,

А за мной худая слава

Шелестела

...А не ставший моей могилой,

Ты, крамольный, опальный, милый,

Побледнел, помертвел, затих.

Разлучение наше мнимо:

Я с тобою неразлучима,

Тень моя на стенах твоих,

Отраженье моё в каналах,

Звук шагов в Эрмитажных залах,

Где со мною мой друг бродил,

И на старом Волковом Поле³⁵,

Где могу я рыдать на воле

Над безмолвием братских могил.

Всё, что сказано в Первой части

О любви, измене и страсти,

Сбросил с крыльев свободный стих,

И стоит мой Город «зашитый»...

Тяжелы надгробные плиты

На бессонных очах твоих.

Мне казалось, за мной ты гнался,

Ты, что там погибать остался

В блеске шпилей, в отблеске вод.

Не дождался желанных вестниц...

Над тобой - лишь твоих прелестниц,

Белых ноченек хоровод.

А весёлое слово - дома -

Никому теперь не знакомо,

Все в чужое глядят окно.

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,

И изгнания воздух горький -

Как отравленное вино.

Все вы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы

Я от злой погони спаслась

И над полным врагами лесом,

Словно та, одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась.

И уже подо мною прямо

Леденела и стыла Кама,

И «Quo vadis?» кто-то сказал,

Но не дал шевельнуть устами,

Как тоннелями и мостами

Загремел сумасшедший Урал...

И открылась мне та дорога,

По которой ушло так много,

По которой сына везли,