Он весело посмотрел на Павла и рассмеялся.

— Честное слово! Правда, в учебник ботаники это не вошло. А жаль… Моя тема была связана с теорией стадийности. Ты, наверное, помнишь, что каждый организм в своем развитии должен пройти несколько стадий, то есть какое-то время подвергаться воздействию определенных факторов. Например, озимая пшеница. Если она не пройдет яровизацию, то из нее вырастет трава в человеческий рост, но колоситься она не будет. Понимаешь?

— Это я еще в школе учил, — сказал Павел. — Правда, там без подтекста было. Без намеков на то, что свадебное путешествие связано с теорией стадийности.

— Ты попал в точку! Именно эту сторону стадийности я и раскрыл своему руководителю. Дело в том, Паша, что человек тоже проходит все определенные ему природой стадии, но в отличие от животных он должен пройти еще и стадию влюбленности. Состояния, когда ему не только разрешены, но и положены поступки, не всегда лежащие в рамках благоразумия…

— Ловко, — усмехнулся Павел. — Ты, я смотрю, теоретик.

— У каждого своя теория. — Отец вдруг стал серьезным. — Я лично убежден, что стадия влюбленности, пусть безрассудной, сумасшедшей, какой хочешь, просто необходима, иначе получится пустоцвет. Как у пшеницы… И пусть через год забудутся глупые восторги и телячьи нежности, как вы теперь называете, но стадия уже завершена… И вот тогда давайте, с божьей помощью, устраивайте свои товарищеские отношения, свою прохладно-деловую жизнь, основанную на общности взглядов и уважении.

Он помолчал. Потом неожиданно добавил:

— А Таня действительно целеустремленная натура. Тут бы тебе можно и поучиться.

Павел только теперь вспомнил этот разговор. Мало ли они с отцом беседовали. И только теперь понял, что отец, должно быть, не случайно заговорил об этом.

— Тебе понравился мой отец? — спросил Павел.

— Очень!

— Он у меня человек мудрый. Он даже мудрее, чем я думая… Ну вот, можно считать, что половина дела сделана.

— Ты о чем: какая половина?

— Мы познакомились с родителями.

— Да, познакомились… Знаешь что? Пойдем отсюда.

И снова молчаливый круг по Садовой, снова бегущие встречь фары и красные пуговки стоп-сигналов. Так уже было сегодня. Бегство от самого себя. Пора останавливаться.

«У меня в кармане билет на завтрашний поезд, приказ о назначении, характеристика, где сказано, что я отличнейший специалист, рекомендательные письма к влиятельным людям, Танькины письма, каждая строчка которых сулит мне спокойную жизнь, — целое богатство у меня в кармане; я собирал его сам, по частям, чтобы жить по-другому, и если бы мне вчера сказали, что все это я отдам без разговоров только за то, чтобы вот сейчас поцеловать ее, я бы тихо ахнул.

Теперь пусть ахают другие».

Павел подогнал машину к тротуару и зажег свет.

— У тебя есть две копейки? Нет? Подожди. — Он порылся в карманах и протянул ей монету. — Вон автомат. Иди и звони домой. Мама еще не спит.

— Что я должна ей сказать?

— Не знаю…

Потом он сидел в машине и ждал. Сегодняшний день был длиною в год и пролетел, как минута, а сейчас он смотрел на телефонную будку и торопил время. Она не возвращалась долго. Тогда он подошел к автомату и отворил дверь. Нина держала в руках трубку, из которой доносился истошный гудок, и улыбалась.

Павел взял у нее трубку и повесил на рычаг.

— Похоже, тебе придется взять меня с собой, — сказала Нина.

11

…А я уже взял тебя с собой, разве ты не поняла? И ничего не надо взвешивать, потому что то, что было у нас до сегодняшнего дня, просто затмение какое-то, чушь несусветная, даже думать не хочется.

Ты видишь, только что прошел дождь, дорога блестит под фарами встречных машин, я еду не торопясь, чтобы не вылететь в кювет. И чтобы побыть наедине с собой — в машине можно не разговаривать, а мне еще много нужно сказать себе, о многом у себя спросить — я давно старался не слушать своего голоса.

Мне надо спросить у себя: как получилось, что я с такой легкостью поверил, будто любовь можно заменить просто хорошим отношением? Как я мог поверить вопреки опыту своих тридцати с лишним лет, что мое место за столом меж двух телефонов; мог поверить Лешке Рагозину, его бреду о каких-то окислительных процессах?

Разве смогу я спокойно жить в белых ночах Ленинграда, зная, что сейчас над островом Айон висит подсвеченный солнцем туман, и где-нибудь в Амгуэмской тундре Олег уже выкурил свою утреннюю сигарету, сидит на камне и штопает ковбойку; разве смогу я ходить по улицам и площадям, ездить в трамваях и на такси, зная, что я просто задержался в гостях, потому что мой дом далеко, а из дому не уезжают?..

Ничего этого я не смогу. И, пожалуйста, хватит об этом.

А сейчас я сверну на проселок, мы проедем еще немного и остановимся возле речки, сплошь поросшей по берегам сиренью и бузиной, В этих местах прошло мое детство.

Мы разложим большой костер и будем ждать утра.

12

В два часа ночи она сказала:

— Павел, я несчастный человек, я хочу есть. Я вспоминаю свою несъеденную котлету с нежностью.

Они сидели на траве возле машины и подкидывали сучья в костер. Сучья были мокрые и гореть не хотели.

— Надо поесть, — сказал Павел.

— Где мы тут поедим?.. И костер дымит.

— Это я нарочно, чтобы комары не кусали.

— Какие комары в конце августа.

— Все-то ты знаешь, ботаник… Ладно, вставай, пойдем еду добывать. Покажу тебе, как это делается. …

В два часа ночи еду добывать нелегко. Заведующий сельмагом уже посапывал на мягкой кровати с подзором, когда в окно постучали.

— Чего надо? — спросил он. — Иван, что ли? Так водки нет.

— Открой, Василий Антонович, — сказал Павел. — Свои…

— У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?

— Да ты открой, тогда увидишь.

— Что-то я тебя не припомню, — осторожно сказал, старик, пропуская Павла и Нину в горницу, — Нужда-то какая?..

— Павел я.

— Ну и что?

— Стареешь ты, отец.

— Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!

Глаза у старика сделались приветливей.

— Батя заезжает, как же… Вы садитесь, — он придвинул Нине стул. — Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?

Он прикурил от лампы папиросу и смотрел на Павла с любопытством, хотя видно было, что ночные гости его не удивили и не обеспокоили.

— Представительный ты стал, — сказал старик. — А был-то жердь жердью.

— Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.

— Есть грех, — сказал завмаг. — А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучите обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.

И пошел в кладовку за припасами.

— Кто это? — спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. — Глаза у него добрые.

— Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь… Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?

Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.

— Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка?

— Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!

— Стреляли?

— А как же…

Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Навел набрал хворосту и стал мастерить костер.

— Погоди, дай я, — попросила Нина.