— Да, в нем все это было! — сказал старик, прижимая вновь обретенного питомца к груди и нежно сквозь слезы глядя на него. — Да, у него были такая же гордость в голосе, такой же огонь в глазах, такое же благородство и сердце! Милый мой мальчик, почему же ты раньше не приходил? В жизни моей было столько мрачных часов, твое присутствие так бы их озарило!

— Почему? Потому что в этом письме сказано, чтобы я отыскал тебя, когда мне исполнится двадцать пять лет, а двадцать пять лет мне стукнуло недавно, с час тому назад.

Ашар задумчиво опустил голову и некоторое время молчал, погрузившись в воспоминания.

— Двадцать пять лет, — прошептал он, подняв, наконец, голову, — уже двадцать пять лет! Боже мой, словно только вчера ты родился в этом доме, словно только вчера впервые открыл глаза в той комнате, — и старик протянул руку к открытой двери.

Поль тоже задумался, потом огляделся вокруг, стараясь видом окружающих предметов подкрепить нахлынувшие воспоминания.

— В этом домике? В этой комнате? — переспросил он. — И я жил здесь до пяти лет, не правда ли?..

— Да! — вымолвил старик вполголоса, боясь спугнуть чувства, охватившие Поля: тот сидел, закрыв глаза руками, стараясь собрать воедино образы далекого детства.

— Постой, — сказал он, — я тоже хочу на мгновение заглянуть в прошлое… я помню какую-то комнату, но мне все кажется, что я видел ее во сне. Если это та комната… Послушай… Странно, как все оживает в памяти!

— Говори, сынок, говори! — попросил старик.

— Если это та комната, то направо от входа… у стены… должна быть кровать… с зеленым покрывалом?

— Да.

— В головах висит распятие?

— Да.

— Напротив кровати шкаф, в нем были книги… между ними большая Библия с немецкими гравюрами.

— Вот она, — сказал старик, дотронувшись до раскрытой книги, лежавшей на столе.

— О да, это она, точно она! — вскричал Поль, целуя ее страницы.

— О, какая душа! Какая душа! — прошептал старик. — Благодарю тебя, Боже мой, благодарю!

— Потом, — сказал Поль, приподнимаясь, — мне кажется, в этой комнате есть окно, откуда видно море и на нем три острова.

— Да, это Уа, Оэдик и Бель-Иль-ан-Мер.

— О, это точно оно! — вскричал Поль, бросаясь в другую комнату, но, увидев, что Ашар идет за ним, он жестом остановил его:

— Нет, нет, я один… позволь мне одному войти туда, мне нужно побыть одному.

Поль вошел в комнату, затворил за собой дверь и остановился на минуту, охваченный тем священным уважением, что окружает воспоминания детства у людей при виде предметов или вещей, напоминающих о далеком и счастливом детстве. Комната была точно такой же, какой Поль ее помнил: благоговейная преданность старого слуги сохранила ее в неприкосновенности. Чей-нибудь взгляд, конечно, удержал бы чувства Поля, но, оставшись один, он весь отдался им. Сложив руки на груди, молодой человек медленно подошел к распятию из слоновой кости, опустился на колени, как делал некогда утром и вечером, и стал вспоминать одну из тех простодушных молитв, в каких ребенок, стоящий на пороге жизни, просит Бога за тех, кто отворил ему двери в эту жизнь. Сколько же событий произошло за двадцать лет, разделяющих эти две молитвы! Какие разнообразные и неожиданные горизонты пришли на смену детским горизонтам, что были обласканы нежным взглядом смеющегося солнца! Как далеко прихотливый ветер, надувший паруса его корабля, занес юношу от страстей частных в пучину страстей политических! Беспечный молодой человек считал, что он забыл все оставшееся на суше, а оказалось, что он все помнил. И вот жизнь моряка, полная силы и свободы, как океан, что убаюкивал его, должна обрести узы, дотоле неведомые, и они, может быть, привяжут его к тому или другому месту, как корабль, что стоит на якоре и призывает ветер, и ветер его призывает, но он в цепях, недавний раб, и былая свобода делает для него еще горше будущую неволю. Поль долго был погружен в эти мысли, потом медленно встал, подошел к окну и облокотился на него. Ночь была тихая и прекрасная, луна сияла на небе и серебрила верхушки волн. На горизонте виднелись три синеватых острова, как облака, что носятся над океаном. Он вспомнил, как часто стоял ребенком на этом же самом месте, смотрел на то же самое море, следил глазами за какой-нибудь лодкой с белым парусом, безмолвно скользившей по его глади, словно крыло ночной птицы. Сердце его наполнили сладкие и нежные воспоминания; он опустил голову на грудь, и тихие слезы покатились по его щекам. В эту минуту он почувствовал, что кто-то взял его за руку: то был Ашар. Поль хотел было скрыть свои чувства, но ему тут же стало стыдно, что он боится быть человеком; он повернулся к старику, и тот увидел его лицо, залитое слезами.

— Ты плачешь, мальчик мой? — сказал старик.

— Да, я плачу, — ответил Поль, — и с какой стати это скрывать? Я в жизни своей видел много страшного. Я бывал в переделках, когда ураган кружил мой корабль на вершинах волн и низвергал в глубины бездны, и чувствовал, что он для бури то же, что засохший листок для вечернего ветра! Я видел, как падали люди, будто спелые колосья под серпом жнеца, слышал стоны и предсмертные крики тех, с кем накануне делил кусок хлеба. Чтобы принять их последний вздох, я шел под градом пуль и ядер и скользил по палубе, залитой кровью! Однако душа моя оставалась спокойной, а глаза сухими. Но об этой комнате я, оказывается, хранил благоговейную память; здесь меня ласкал отец, которого я никогда не увижу, здесь меня в последний раз поцеловала мать, которая, может быть, не захочет меня вновь увидеть; эта комната для меня свята как колыбель и как могила! И я не могу смотреть на нее, не давая волю моим чувствам: мне надо плакать, иначе я задохнусь!

Старик сжал его в своих объятиях, Поль положил голову к нему на плечо, и они несколько минут стояли молча; слышались только рыдания Поля. Наконец старый слуга произнес:

— Да, ты прав. Эта комната вместе и колыбель и могила: вот здесь ты родился, — он протянул руку к кровати, — а тут отец простился с тобой навсегда, — прибавил он, указав на другой угол комнаты.

— Так он умер? — спросил Поль.

— Умер.

— Ты мне расскажешь о его смерти?

— Я все расскажу тебе!

— Подожди немножко, — сказал Поль, отыскав рукою стул и присев на него. — Я еще не в состоянии тебя слушать, дай мне немного справиться с собой.

Он вновь облокотился на подоконник и, подперев голову рукой, стал смотреть на море.

— Как прекрасна ночь в океане, когда луна, как теперь, ярко светит! — продолжал он с обычной своей мягкой и грустной интонацией. — Эта ночь спокойна, как Бог, и величественна, как вечность… Мне кажется, что человек, постоянно наблюдающий это зрелище, не может бояться смерти. Отец мой умер мужественно, правда?

— О, конечно! — ответил Ашар с гордостью.

— Я был уверен в этом, — кивнул Поль. — Я его помню, хотя мне было всего четыре года, когда я в последний раз его видел.

— Он был таким же красавцем, как ты, — с грустью сказал Ашар, глядя на Поля, — такой же молодой.

— Как его звали?

— Граф де Морле.

— А, так я из древней и благородной фамилии. У меня тоже есть герб со щитом, как у тех заносчивых молодых сеньоров, что требовали у меня мои дворянские грамоты, когда я показывал им мои раны!

— Подожди, юноша, подожди! Не надо предаваться такой гордости! Я еще не назвал имя той, что дала тебе жизнь, и ты не знаешь страшной тайны своего рождения!

— Пусть так; я все равно почтительно и благоговейно выслушаю имя моей матери. Как ее звали?

— Маркиза д’Оре, — произнес старик медленно и словно с сожалением.

— Что ты говоришь?! — вскричал Поль, вскочив со стула и схватив его за руку.

— Правду, — печально ответил тот.

— Так Эмманюель мой брат, а Маргарита моя сестра!

— Да разве ты их знаешь?! — с удивлением воскликнул Ашар.

— О, ты был прав, старик, — сказал молодой моряк, опустившись на стул. — Господь знает, чего он хочет, и все, что он делает, заранее написано в книге его мудрости.