— Однако больше всего меня беспокоит то, что он пронюхал о наших взаимоотношениях с Аурианой, — тихим голосом продолжал Марк Юлиан. — Прошлым вечером, не сводя с меня своих блеклых прокураторских глаз, он сказал примерно следующее: «Ты мне кого-то напоминаешь… женщину… эту варварскую Медузу». Затем он помолчал немного и добавил: «Что я сделал с ней? Я поместил ее не туда… У тебя точно такой же высокомерно-невинный вид».

— Это похоже на замаскированную угрозу, клянусь очами Харона, — заметил Диокл. — Ты всегда был осторожен. Я не пойму, как он мог заподозрить тебя в связи с ней? Это невероятно, сверхъестественно! Ну, конечно же, Юнилла! Ей все известно, ведь это она купила на аукционе коня Аурианы! Вне всякого сомнения, она выложила свои подозрения Домициану. Ей это доставило огромное удовольствие! Теперь ты — конченый человек.

— Не смотри на меня такими глазами! К счастью, чем больше она наслаждается, тем больше делает ошибок. А следующий ход за мной.

Диокл вздрогнул и посмотрел по сторонам.

— Я уже знаю, что ты собираешься предпринять и хочу сразу сказать — тоска по Ауриане лишает тебя разума.

— Но почему я должен отказываться от помощи единственной женщины, которая может выручить нас и которая, в чем я совершенно уверен, хочет того же, что и мы. Если только мне удастся преодолеть страх и признаться в этом.

— Я так и знал! — Диокл драматически взялся обеими руками за голову. — Только не императрица!

Он стоял, слегка расставив ноги и так энергично качая головой, что Марк Юлиан невольно сравнил своего слугу с упрямым ослом.

— Она ведь совершенно непредсказуема! Вместо мозгов у нее перья. Вдобавок к ней невозможно проникнуть, ее покои охраняются словно гарем где-нибудь на востоке.

Но Марк Юлиан едва ли слышал его. Его взгляд, пристальный и свирепый, как у ястреба, готового камнем упасть на добычу, был устремлен вперед, где среди множества жилых зданий, крытых красной черепицей, возвышался Колизей, словно своеобразный страж всех этих темных улиц и переулков, позолоченных куполов храмов и всего прочего. С такого расстояния амфитеатр выглядел как огромный обрубок колонны, которая когда-то поднималась выше небес. Лучи заходящего солнца окрасили все это гигантское сооружение в розовый цвет, что напомнило Марку о крови многих тысяч людей и животных, пролитой здесь. Это чудовище, казалось, оскалило пасть и злобно смеялось над ним. Это пожиравшее людей дитя Веспасиана находилось за пределами любой здравой мысли, а каждое погибшее здесь человеческое существо делало его все более сильным и свирепым. Знакомые с детства ряды колонн походили на оскаленные зубы, готовые сожрать Ауриану.

— Допустим, что императрица… непрактичная женщина, — сказал наконец Марк Юлиан. — Но я полагаю, что ее действия вполне предсказуемы. Готов биться об заклад на свою жизнь, что смогу предугадать их.

Марк ласково потрепал ладонью костлявое плечо Диокла.

— Прости меня, Диокл, но передо мной открыт только один путь. С этой женщиной связана моя последняя надежда на спасение Аурианы и первая надежда на успех моего следующего замысла.

Императрица Домиция Лонгина сидела обнаженной перед своим зеркалом из полированной бронзы и критическим взглядом оценивала свое тело. Ей самой нравилась его пышность, округлые, плавные линии бедер, молочно-белая шелковистая кожа с нежным розовым оттенком, перламутровый отлив ее массивных грудей. Но вот отблеск страха, который она заметила в своих глазах, и складки около рта — первые признаки возраста — явно не вызывали у нее восторга. Еще меньше обрадовалась она потолстевшей талии. Этому чудовищу опять удалось зачать в ней ребенка. «Но на этот раз, клянусь черными псами Артемиды, я избавлюсь от его плода!» — подумала она.

Особое отвращение у нее вызывал вид лобка, откуда были аккуратно выщипаны волосы. Она считала это варварством и безобразием, но Император обожал созерцать женские гениталии, лишенные естественного волосяного покрова. Это возбуждало его. Домициан сам выщипывал волосы у нее и у всех своих наложниц. Это было признаком порабощения, причем не менее позорным, чем выжигание клейма.

Сейчас императрицу готовили к торжественному обеду, который должен был состояться в ее дворцовых покоях. Домициан находился на вилле Альбан, но умудрялся зорко следить за своей женой глазами каждого камергера, каждого преторианца из охраны этой половины дворца.

Горничная положила на лицо своей госпожи маску из овечьего пота, три парикмахера делали ей прическу. Один горячими щипцами завивал волосы, которые ниспадали по обеим сторонам лица красивыми прядями, завитыми в мелкие колечки. Второй заплетал сзади косы и создавал из них пирамидальное сооружение, а третий занимался тем, что приумножал все это великолепие, искусно вплетая парик, поскольку своих волос у Домиции Лонгины не хватало, чтобы сделать из них высокую куафюру, как того требовала тогдашняя мода.

В комнату неслышно проскользнул Кариний. Часовые-преторианцы называли его болонкой императрицы и привыкли не обращать на него внимания. Юноша улегся у ее ног и принялся с интересом наблюдать за тем, как преображалась его повелительница. Уже длительное время Домиция Лонгина заменяла ему мать. Его украли у настоящей матери чуть ли не младенцем, поэтому он почти верил небылицам о том, что был зачат Ганимедом и лебедицей.

В руке Кариния был небольшой свиток, который он вложил в свешивающуюся с кресла руку Домиции Лонгины. Та ласково погладила его по голове.

— Что это, мой ягненочек? — спросила она, разворачивая свиток, в начале которого указывалось название работы и ее автор.

Императрица испытала небольшое потрясение. В ее руках оказался философский труд, вышедший из-под пера печально известного философа-циника Изодория и давно уже находившийся под запретом. Она пробежала глазами начало труда. Очевидно, это было одно из его полных сарказма эссе об обязанности мудреца уничтожить правителя, который скатывается к тирании.

Кариний почувствовал на себе полный острого любопытства взгляд своей покровительницы, но не посмел ответить на него. Его тонкие как лепесток цветка веки опустились, и он потерся мягкими шелковистыми волосами о бедро Домиции, словно щенок, пытающийся поплотнее прижаться к матери.

Она развернула свиток дальше, стараясь сохранять на своем лице бесстрастное выражение, чтобы не насторожить горничных. В конце текста была сделана приписка иным почерком: «То, что ты желаешь, моя повелительница, может быть исполнено. Я должен повидаться с тобой наедине».

Некоторое время Домиция Лонгина провела в страшном смятении. Кто послал это? Имя Изодория ассоциировалось у нее с именем Марка Аррия Юлиана. Кто не знал о его тщетных попытках спасти старика, которого, в конце концов, бросили на съедение диким псам?

Секундой позже ей стало ясно, что эта копия труда Изодория была переписана совсем недавно. Марк Юлиан часто занимался переписыванием и распространением запрещенных книг еще в царствование Нерона. Все это знали. В книжных лавках шептались о том, что он продолжает это делать и при теперешнем Императоре.

«Клянусь богиней небес, в своей руке я держу доказательство измены. Приписка написана рукой Марка Юлиана. Итак, он жаждет свидания наедине. Это настолько сумасбродная и безрассудная мысль, что я даже не знаю, как это назвать. Что за трудности могли возникнуть у Марка Юлиана, которые одна я могу разрешить? Его влияние до сих пор превосходит мое. Наверняка ему известно, что я не могу ответить. Он должен ожидать мой отказ. Возможно, это ни что иное, как подготовка к следующему шагу или же предупреждение. Я знаю, что он не считает меня своим врагом, поскольку у нас один общий враг — Вейенто. По законам выживания во дворце это делает нас союзниками, несмотря на то, что мы знаем друг друга понаслышке».

— Кариний, дитя мое, — произнесла она с деланой беззаботностью, слегка отталкивая его от себя, — принеси светильник.

Кто видел его с этим посланием? Она почувствовала, как по ее спине побежали мурашки.