Повсюду разлетались брызги темной крови, попадавшей на светлый пол, обдавая белоснежные колонны и стены, украшенные фресками. Кариний прижал к своему сердцу амулет из бараньего рога.

— Пусть все побыстрее покроется мраком! — прошептал юноша. — Дай мне сил, мать Атаргатис, иначе я ослепну от этого дикого зрелища.

Но где-то в глубине души он думал, что все идет правильно, как повелели боги, и что Атаргатис улыбается… Пришло время принести в жертву старого бога-царя — его плодородная кровь пойдет на поля и принесет новый рассвет. Скоро об этом будет знать весь город, и наступит блаженство.

Домициан продолжал сопротивляться, но силы его шли на убыль от потери крови. Алая тога наполовину обнажала его тело, все испещренное ранами.

«Весь дворец и вся гвардия… Я попал в челюсти колосса… Кто же, именем бога?..»

И вдруг все прояснилось у него в голове. Он понял. Марк Аррий Юлиан. Кто еще мог совратить столько умов? Злодей из всех злодеев!

«Нет, я отказываюсь поверить в это. Я всегда буду помнить тебя таким, каким видел в последний раз — сломленным, павшим духом, уничтоженным моей собственной рукой».

Кинжал еще раз пронзил его. Домициан понял, что умирает.

«Итак, арена пришла за мной, наконец. Я знал, что так и произойдет. Все эти высокие барьеры и лучники могут сдержать ее лишь на один-два десятка лет. Мир вместе со всеми своими радостями — не что иное, как жестокий обман, скрывающий свою ужасную правду. Вся жизнь — это упорная, безжалостная борьба до самой смерти. Мы все время стараемся забыть, что боги уже опустили свои большие пальцы вниз, едва мы успели появиться на свет. Боги безмолвно взирают на то, как безумствует толпа скотов, как она попирает закон и порядок. Я был слишком снисходителен и добродушен в то время, как нужно было обрушить на них всю строгость закона».

Он был уже не в силах подняться с колен и продолжал сопротивляться, повинуясь лишь одному инстинкту. У него начала кружиться голова, на глаза наползал густой туман, приятный туман, все предметы словно отдалились, став какими-то расплывчатыми и непонятными. Он был словно воин многовековой давности, нашедший свою смерть на развалинах Трои.

Когда Сервилий услышал первые крики, раздавшиеся в спальных покоях Императора, он коротал время в игре с другим преторианским центурионом в ожидании времени, когда нужно будет заступать в караул. Он сразу же бросился опрометью по коридору к месту, откуда шли вопли о помощи, прихватив с собой десяток легионеров, свободных от дежурства. Обнаружив, что новобранцы Петрония с бесстрастными лицами загородили все проходы, он сначала пришел в замешательство, потом в ярость, поскольку жуткие крики, доносившиеся изнутри, принадлежали вне всякого сомнения самому Домициану. Коридор заполнялся прибывающими лоялистами. Сервилий обнажил меч и попытался войти в спальню через служебный вход. Обнаружив, что все двери надежно заперты с обеих сторон, он ринулся назад в прихожую и к своему удивлению обнаружил там подмогу Петронию. Это была отборная когорта Норбания, солдаты которого бесшумно проникли в коридор и выстроились по всей его длине, скрестив копья. Их лица были неумолимы.

Лоялисты сделали попытку прорваться через этот заслон, выставив перед собой щиты. Раздались взаимные угрозы и звон металла, но дальше ушибов дело не пошло. Обе стороны остерегались пускать в ход оружие, не желая проливать кровь своих же товарищей.

Сервилия изумило большое количество преторианцев, мешающих ему пройти к спальне. Лоялисты впали в замешательство, граничащее с унынием. Однако Сервилий не оставил своих попыток проникнуть в спальню и самому увидеть весь ужас происходящего там. Но теперь он действовал угрозами и просьбами.

Домициан, все еще живой, лежал на спине. Циклоп вырвал кинжал из руки Стефания, бормоча себе под нос, что Император преспокойно встретит свой сотый день рождения, если продолжать в том же духе. Парфений, задыхаясь, навалился всем телом на Домициана, прижимая его к полу. Он был близок к панике и готов расплакаться. В этот момент их глаза встретились, и Домициан словно загипнотизировал его. Парфений не мог отвести от его глаза.

— Парфений, почему? — с трудом выдохнул Домициан. — Я же доверял тебе. Чего тебе не хватало? Ведь я дал тебе все!

Парфению удалось, наконец, освободиться от взгляда Императора. Он отвел глаза в сторону.

— Прости меня! — прошептал он. — Не я обрек тебя на смерть. У меня не было иного выбора, кроме как идти с ними. Ты должен знать своего убийцу. Все это задумал и подготовил Марк Аррий Юлиан.

И в этот момент Парфению показалось, что душа вылетела из тела Домициана, словно смертельный удар Императору был нанесен этими словами, а не кинжалом, которым Циклоп аккуратно перерезал ему горло.

Домициан не почувствовал боли. Еще некоторое время его мозг продолжал работать.

«Итак, Марк, дружище, ты выиграл пальмовую ветвь. Ты — царь, а я остался в дураках. Думаю, что ты теперь испытываешь огромное наслаждение от того, что твой план удался не благодаря грубой силе, а благодаря твоей хитрости и невероятному терпению. Должно быть, это отняло у тебя целые годы. Ты был одержим манией убить меня. Лишь поэтому тебе удалось совратить преторианцев, мой двор, мою жену и вне всякого сомнения — Сенат. Ты добровольно обрек себя на пытки, лишь бы твой зловещий умысел не стал известен раньше времени. В тебе говорила ненависть эпических пропорций. Да, когда-то ты уважал меня, но это чувство было кратковременным и неустойчивым. Что заставило этот огромный и таинственный разум восстать против меня и спланировать это убийство? Если ты думаешь, что я хоть что-то понимаю, ты ошибаешься. Нет, мне ничего не понятно. Не обольщайся этой якобы достойной и благородной победой, Марк. Я умираю так, как умер Аристос, которого погубило подлое жульничество».

В спальню ворвался Сервилий. С обнаженным мечом он ринулся на пятерых убийц, которые все еще стояли на коленях, склонившись над телом Домициана. Стефанию выпало несчастье первым оказаться на его пути. Сервилий мгновенно расправился с ним, поразив метким ударом прямо в сердце. Не успел Стефаний повалиться на тело Домициана, как здесь уже оказались преторианцы Петрония, которые обезоружили Сервилия, рухнувшего под ударами их щитов и кулаков.

Остальные убийцы — Клодианий, Циклоп, Парфений и Сатур — были похожи на людей, которых грубо растолкали и заставили очнуться от одного кошмара, чтобы тут же погрузить в другой. Они медленно встали и с дрожью в коленях стали отодвигаться от страшного месива того, что несколько минут назад было Домицианом.

Преторианцы быстро заполнили помещение спальни. Заговорщики беспрепятственно добрались до двери. Легионеры мрачно наблюдали за ними в зловещей тишине, испытывая противоречивые чувства. Они не могли не презирать этих людей, запачкавших свои руки, их мучил стыд за то, что убийцы спокойно уходят, а они не могут их задержать. Разве можно отпускать злодеев, если на их руках еще не высохла кровь жертвы? И в то же время им было неудобно осознавать себя неблагодарными бездельниками. Ведь это убийство было подвигом, эта четверка отважилась убить тирана, и за это они должны были вынести их отсюда на плечах как героев.

Легионеры, стоявшие в прихожей, расступились, чтобы пропустить убийц. Выйдя в коридор, все четверо бросились бежать. Двое побежали к восточному выходу, двое — к западному. Яростное стаккато их удаляющихся шагов звучало для солдат насмешливым упреком: «Вы отпустили нас, дураки, вы нас отпустили!» Сервилий стал вырываться из рук легионеров Петрония и завопил во весь голос.

— Вы что, обезумили все? Немедленно в погоню за ними!

Все эти крики казались Домициану не более, чем воркование голубей. Его многочисленные раны ощущались не более, чем ушибами и совершенно не болели, если не шевелиться. Ему теперь совершенно не хотелось сопротивляться. Он чувствовал, как все дальше и дальше, кругами, подобными кругам на воде, в нем расходятся умиротворение и покой. Ему казалось, что все его тело погружается в теплую и приятную жидкость. Затем эта жидкость внезапно превратилась в толпу призраков, обступивших его со всех сторон, шептавших, трогавших его своими руками. Затем в его жилах заструилась замечательная морская вода, которая освободила его от тени и стала быстро поднимать его вверх. Домициан вообразил, что его сознание слилось с мудрым разумом Минервы. Теперь он мог ощущать все прошлое и настоящее с такой необычной, пугающей силой, что вся его жизнь оказалась чем-то вроде прозрачного водоема, дно которого было прекрасно видно на глубине сто саженей.