— Не, Улька, я проездом. Барышню в Новгород везу. Всю ночь ехали! Собирай на стол, привечай нас.

— Да я мигом! Что, совсем ничо не привез? Надо же… — и она пошла в дом, дыша паром, как вытащенный на мороз самовар.

Фекла Иововна и Макар последовали за ней в темноту сеней и пристроек.

В избе пахло мочеными яблоками, свежим хлебом и канвой, крашенной в луковой шелухе. Улиана потчевала гостей, а сама так и стреляла глазами в благородную барышню.

— А вот вы сейчас, Фекла Иововна, изволили платочком сопельки утереть, а я приметила: он у вас вензелечками вышит. Это кто же у вас вышивает?

— Да все… Ну вот я только не вышиваю… пока не вышиваю, но, верно, буду, Бог даст.

— Ой, а расскажите, что сейчас на Москве модно вышивать?

— Да знаете, Улиана Федоровна, я даже понять не могу, в чем эта мода. А дело в том, что сейчас, это мне маменька сказывала, модно вышивать недошитые вышивки.

— Это ж как?

— А вот так. Вроде смотришь: тут крестики, этак — крестики, здесь еще горстка крестиков. И ничего между ними общего нету. А глянешь, вроде розочка получается. Или птичка. Или еще чего…

— Ну это от лени, матушка моя Фекла Иововна! Вот когда вышьешь два локтя вдоль, да локоть в ширину, тут хоть труд виден, хоть усилия заметны. А эдак по три крестика всякий нашить может.

— Да не всякий шьет… Или вот еще. Мода тоже. Берешь портяночку постарше да пострашнее, достаешь схемку из прабабкиного сундука со старинными узорами и шьешь!

— Ааааа! Улька! Выкуси! — встрепенулся Макар, — Моя Дуняша-то в тренде!

— Ну ты что, Макар! Ты бы видел, что я сейчас вышиваю, какая Дуняша… — притворно-скромно Улиана потупилась.

Ее распирало хвалиться. Она отошла в уголок и вытащила оттуда полпростыни.

— Вот. Аглицкий пейзаж в серых тонах. Мне только четверть дошить осталось, но уже можно оценить.

Пейзаж был серым, вода была серой, небо тоже серое, и все — серое.

— Я бы сдох! — признался Макар, — От уныния.

— А я, Макар, не унываю, я вообще веселая как предновогодняя обезьяна. А Дуня твоя родила уже? — перескочила она с темы на тему.

— Неееет, дохаживает. Вот-вот родит.

— А от кого ребенок-то? Твой? — спросила Улиана с исключительно бабской простотой.

— Молчать, женщина! Знай свое место! Щей навали! — распахнулась дверь, в избу шагнул муж Улианы, — Мужики говорить будут! Здорово, кум! Хорошо, что заехал, правильно. У меня разговор есть, мужской. Чем ты эти чертовы бабьи пяльцы закручиваешь, чтоб они канву держали? Всю душу она мне вынула, раскручиваются, говорит. Натяжка слабовата…

А Улиана уже хлопотала за печкой, притворно испуганная. И только с восторгом поблескивали оттуда ее глаза, признавая мужнину силу и восхищаясь ей.

Фекле Иововне дремалось. Она притянула кота поближе, запустила пальцы в его шерсть и уснула. Кот мурчал и с наслаждением драл когти об вестминстерское аббатство, впопыхах брошенное Улианой на лавку.

Фекла проснулась, потому что кто-то тянул кота из-под ее руки. Кот сопротивлялся.

— Барсику пора какать! — сообщила Улиана. — Иди, Барсик!

И она выбросила его за дверь. Надо было ехать. И Улиана тактично выпроваживала гостей. Впрочем, она завернула им гостинцев, пожелала счастливого пути, перекрестила и даже, раздетая, выскочила на двор махать платочком. Богатая грудь колыхалась как бурное море в час шторма. Муж увидел ее, сверкнул очами:

— Ну-ка в дом! Щас я тебе задам! — и по одному его тону стало понятно: сейчас задаст. Да так задаст, что Улиана еще долго будет скакать веселой предновогодней обезьянкой.

Лошади, наевшись овса и пригревшись в купеческой конюшне, бежали медленней. Леса, леса… И Фекла проваливалась в небытие, как обычно это бывает в дороге, вроде вот ты здесь, а нет тебя, и мысли далеко-далеко и нигде. И оттого хорошо и покойно. А когда из лесов выскакивали они на заснеженные поля, глаза упивались простором, воздухом, чистотой. И было чувство полета. И счастья. Когда не думаешь, ни зачем живешь, ни почему, а вот живешь, дышишь, и чудесно.

По правую руку стелилась Волга. Они съехали на нее. По льду, припорошенному снегом, подковы били звончее. Чаще встречались люди. Брызги из-под копыт летели в лицо. Фекла утиралась варежкой и улыбалась. Это была настоящая жизнь.

В Твери остановились на постоялом дворе. Здесь нагнали обоз, который вез по петербургскому тракту паломниц-вышивальщиц. Они специально ради “Алхимии рукоделия” да поклонению стенду Картеля ездили в Москву и теперь, накупивши всякого добра, тянули подводы домой. В пути у них завязалась склока о направлении полукреста. Наоравшись до хрипу и даже поколотивши друг другу бока для сугреву, они теперь сидели по разным углам и только сипели изредка:

— Левый, дура ты тупорылая, весь дизайн испохабишь, левый, сколько раз говорить можно.

— Правый, истеричка чертова!

Им на счастье кухарка встряла в диалог:

— Эх, бабоньки, какой полукрест! Прошлый век это! Вот не то, что хрусталиковая мозаика!

В глазах попутчиц вспыхнул дьявольский огонь. Все члены их оживились. Лицо озарила улыбка счастья и предвкушение новой битвы. Кухарка ушла на кухню, они потянулись за ней. И оттуда до Феклы доносилось:

— Нет, старуха, ты нам натурально предъяви исходник!

— Ах, это ты так видишь?! Ты глаза-то подлечи! Или на лечение тебе скинуться?!

— Крестоносцы! Паладины Ричарда Львиное сердце! — смеялся барин в уголке: — Эти за полукрест зарезать могут. Ей-ей! Пойду им на канве дулю карандашиком намалюю. Вот визгу будет, потеха! Только вы меня не сдавайте, а то страшно.

Фекла и Макар выехали утром, еще затемно. Они спешили. На постоялом дворе ямщики жаловались, у кого что ломит и свербит, по всем приметам выходило — к оттепели. А быть застигнутым в оттепель на санях — беда похлеще пурги.

В Вышнем Волочке встали намертво. Ходила молва, будто перекрыли проезд, потому что сейчас кто-то важный проедет, да кто? Да куда? Да в какую сторону? — одни вопросы. Предположения стоили самые дикие. Будто САМА поедет. А кто — САМА? Все только пучили глаза и поднимали палец горе. А потому Фекла не слушала и потихоньку перематывала нитки на бобинки. Вот намотала она 33 бобинки. А потом еще 33. А потом снова 33. Вот обметала по краю домотканное полотно, прихваченное из дома. Вот начала размечать квадраты белой ниткой. А путь всё был закрыт, и никого ни в какую сторону не пускали.

— Вы бы пошли с женщинами покалякали, всяко веселее! — советовал Макар.

— Нет уж, Макар, уволь, я в Твери на женщин насмотрелась.

И Фекла Иововна избегала женского общения.

А все-таки женское общение ее не минуло.

— Вы вот, я смотрю, дмс мотаете, — одна мещанка приблизилась к Фекле Иововне, — А могли бы отечественного производителя поддержать, купить ниток Кирова. У них знаете, какая палитра богатая — сил нет, какая богатая! И денег бы сэкономили. Знаете, сколько сэкономили!

— Я эти нитки украла, — честно призналась Фекла.

Мещанка схватилась за сердце и умерла. Ее чинно похоронили в сугробе. Нитки Кирова все как есть в ее ридикюле остались сэкономленными. На небесах душа ее тихо радовалась нечаянной выгоде.

Вдруг по толпе как ураганом пронеслось:

— Едут! Едут!

Все разом поворотили головы. Послышались бубенцы, лихая тройка катила, взрывая снег.

— Батюшки свят! — задохнулся Макар от восторга — Сама едет!

— Да кто сама-то? — Феклу распирало любопытство.

— Екатерина!!!

— Великая?!

— Эх, барышня, вы вроде образованная и москвичка, да ничего не знаете еще!

— Да кто же?!!

— Волкова!

— Ооо! — как ни далека была Фекла Иововна от вышивки, а и ее не минуло это имя. Она заметалась, не зная, как благолепнее выразить почтение.

С детства слышала она истории, как всё, чего касаются пальцы Волковой, оживает. Как распускаются цветы на канве. Поют птицы. Портреты, вышитые по ее схемам, дышат. И одной гроздью винограда будто утолила она голод сотен людей. Это было сродни бессмертию. Раздавая людям себя, она навсегда оставалась в этом мире. И сейчас ее тройка неслась по петербургскому тракту, и жизнь неслась. И все, современные ей, наблюдали ее талант как чудо. И каждый знал: когда время выйдет, когда мир поменяется и установится вновь, он скажет правнукам, наследникам нынешних вышивальщиц: