— Украли! Украли! — орал Игнат, грохоча подбитыми сапогами по полам барского дома. “Украли!!!” — крик его, переходящий в визг, всполошил весь двор. — Украли! — Игнат добежал до кабинета, распахнул дверь и, переводя дух, остановился на пороге. Нил Фролыч отставил чашку с кофием, вынул изо рта бутерброд с черной икрой и спросил:

— Кто на этот раз?

— Эти! Как их бишь?.. Прости Господи! — Игнат вынул газетку из-за обшлага, — Массаж простатки…

— Ктоооо?

— Вот-с! Массаж простатки-с!

Нил Фролыч принял газету. Действительно, на первой полосе была анонсирована схема, разработанная самолично Нил Фролычем. Как есть — его. “Пес Трезор в херувимах”. А вот продавала схему какая-то странная контора. Натурально — “Массаж Простатки”.

— Мдааа… — Протянул Нил Фролыч и принялся читать, — Уууу, Игнат, да они из парижского хлопка нитки-то перевели в удмуртскую паклю!..

— То-то я гляжу, Нил Фролыч, Трезор у них будто к святым угодникам отходит!

— А ты-ка мне подай гербовой бумаги, буду самоёй Аксинье-губернаторше челобитную писать. Авось подсобит, найдет управу на этих…

Чу! Заслышал Нил Фролыч топот копыт. Глянул в окно — Инна скачет. Инна был дворянином из служилого сословия, отец его, все еще помнили, был купцом из казанских татар, как есть ходил в зипуне и господам кланялся, но подкопил деньжонок, и сына Инну отправил в Париж учиться. Инна вернулся образованный, с манерами парижскими, а главное — воспитал в себе безупречный европейский вкус и теперь чурался всякого рязанского духу. У крыльца Инна осадил лошадь. Соскочил. Борода как смоль черная. Прям хоть сей час садись да пиши с него икону великомученника Инны, которого римляне вместе Пинной и Риммой в котле сварили.

Нил Фролыч вышел на крыльцо встречать Инну. Ему не хотелось пускать его в дом, потому что у него в кабинете на пяльцах была натянута канва, а Инна всей вышивальной братии был известен как канваборец.

— Да вот, Инна Никитич, пожалуйте во флигель, на веранду! Смотрите-ка, какой вид отсюда!

— Вы бы, Нил Фролыч, коровье стадо свое видом-то не называли.

— Ну как же, а простор! А воздух!

— Цветового акцента нету. Прикажите хрустальный мост через Сухую Кобельшу перекинуть, вот уже и получше ваш вид будет. Да и пущай коров на выселках пасут, а не под вашими окнами.

— Это можно. Как же, как же… Это можно… — и Нил Фролыч засуетился, не зная, как перевести разговор.

— Вы полотно там же заказывали, где я вам посоветовал?

— Да-да! Германское!

— Оставьте. Теперь это прошлый век. Нынче, мне пишут из Вены, весь бомонд вышивает по шелку! Я уже заказал себе с оказией.

Нил Фролыч крякнул от разочарования. Где-то под Брянском тащился к нему обоз с германской равномеркой. Пять груженых телег.

— Вы схему Волковой видели?

— С немецкой избой? Видел, видел!

— Ну что вы, какая изба! Это прошлый сезон! С дамами!

Нил Фролыч схему не видел и как отвечать не знал. С Инной сложно было говорить: никогда не знаешь, что он похвалит, а что уничтожит на корню. Надо было ругать, этак надежнее.

— Видел, батюшка! М…

— Блеск! — оборвал Инна.

— Милейшество! Истинное милейшество!

— А я про беду вашу знаю, Нил Фролыч!

Нил Фролыч всполошился. Инна по всем фронтам опережал его на три шага. Нил Фролыч почуял новую беду, о какой ему, Нил Фролычу, еще не ведомо.

— Это о чем же?

— Да вот о Трезоре. Видал… Да вы не убивайтесь сильно. Кто в этой лавочке купит? Разночинцы, и только! Все благородные знают, что она ваша. И руки этим… Ммм…

— С простаткой!

— Да. Им не подадут. А вы знаете, я же это у Натана Аколпянца узнал. Да-да. Заскочил к нему. Приносят газетку. Натан Вальтерович прочитал, шашку с ковра сорвал и в дверь!

— Остановили?

— Шутите? Кто ж его с шашкой остановит! Шашка над головой сверкает! Несется Натан! Хоть в ярости, а дорогу правильно выбрал!

— Батюшки свят!

— А то! Ей богу, добежал бы! Вот так расхлестанный и с шашкой, а добежал бы! Это не наш мужик! Это кровь горячая!

— А за чем же дело стало?

— Да тут на свою беду цыгане у него в амбаре бумаги какие-то выкрали. Вы ж знаете, у него писарь Василька всё что-нибудь строчит да в амбар сует. Ну цыгане и решили, что ценное. Вытащили, понесли другому барину продавать. А тут Натан несется.

— Порубил?

— Как капусту. Был табор — нет табора. Теперь за баней в овраге лежат.

— Вот дела-то делаются! А говорят еще, у нас самое мирное государство!

— Вы, Нил Фролыч, моего оврага за баней не видели…

Нил Фролыч в ужасе перекрестился.

— Про вас, Инна Никитич, говорят, вы даже детишек малых не щадите.

— Истина, Нил Фролыч, вчера одиннадцатилетнего тоже за баню отправил.

— Свят! Свят! Свят!

Вошел Игнат.

— Барин! Там телегу пригнали. Кучер говорит, ваше золото гонорарное. Как обычно в погреб ссыпать? Или вы сами? А то Алешка сказал, погреб уже полнехонек.

— Сам, Игнат, это я сам. Приготовь мою большую лопату!

Солнце клонилось к закату. Кончался день простого старорусского дизайнера..

Фекла Иововна была барышня с дурчиной. Она не вышивала.

Мать ее, Елизавета Михайловна, в три года вышила первую скатерть, и с тех пор сидела за пяльцами неотрывно. Она бы, может, и рада была почитать или просто бессмысленно посмотреть в стену, как делают все благородные дамы ее возраста и положения, но ее тяготили запасы. Когда ей, Елизавете Михайловне, было 5 лет от роду, Крестная в день именин взяла маленькую Лизу на ярмарку, проходившую о ту пору — “Алхимию рукоделия”. И Лиза скупила всё, до чего смогли добраться ее ручонки. А какие предпочтения были у пятилетней Елизаветы Михайловны? — знамо какие. Вот и сейчас, в свои 38, она дошивала жанровый сюжет “Котенок скачет верхом на котенке-гимназисте, распевающем латинские гимны”. А в ларе неначатыми оставались еще “Утята-каббалисты”, “Комарик-китобой”, серия “Котята-крепостные девки рвут зубы Салтычихе” и чрезвычайно популярный в том далеком году сюжет “Томная выхухоль в снегу и розах”.

Отец Феклы Иововны — Иов Саввич был человек грандиозный. Он хотел войти в историю и шел в нее. Еще в юности он сам разработал схему “Черные тридискации на черном бархате в лучах лунного света”. Схема получилась такого размера, что ни одна суконная фабрика не производила полотна подходящей ширины. Иов Саввич принял мужественное решение вышивать на разных полотнах, а потом сшить стык. За первые пятнадцать лет он вышил четверть работы. До стыка оставалось лет семь, но этот стык беспокоил его уже сейчас. И каждый день за вечерним чаем только и было разговоров, что о будущем стыке.