– Помилосердуйте, говорит, отец родной! не погубите! Это, говорит, не я... Это, мол, надо быть, ребятишки малые играли да перевернули образки-то... мы, мол, эвтакими делами не занимаемся, ваше высокоблагородие, как вам известно...
– Ничего, говорит, брат, известно! Я уж, говорит, Степанушка, давно за тобой эвти грехи-то приметил; давно, говорит, до тебя добираюсь – вот что! Пишите, говорит (заседателю). Чего с ним толковать... мошенник!
А Степан-то это опять за ухом поскребся-поскребся да и говорит, тихонько таково, исправнику-то:
– Ваше высокоблагородие, пойдемте, мол, в кут; я вам там во всем покаюсь, всю душу то есть выложу!
– Пойдем, говорит, выложи душу; посмотрим, какая она у тебя: христианская или раскольничья... Пошли в кут. Исправник-то и говорит шепотком, значит:
– Ну, выкладывай, мол, душу,..
А Степан ему в ответ, шепотком же, значит:
– Мне, мол, ваше высокоблагородие, чего душу выкладывать; я, мол, тут ни в чем но повинен, а только, мол, срам мне большой выйдет... Так уж, говорит, но посрамите: рублей двести, мол, выложим.
А исправник-то и вскинулся, да громко таково, почитай, на всю избу, инда курицы в шестке встрепенулись:
– Ах ты, сучий сын! Что-о-о? двести рублей? Н-с-е-т, шалишь, парень! Тут, брат, не двумястами, а тысячами двумя пахнет! Дело-то ведь это уголовное! ты как думал?
Степан, примерно, опять поскребся:
– Шестьсот, говорит, положу...
– Нн-е-е-т! – говорит:– ловок больно будешь! Последнее слово: тысяча!
Торговались они это, торговались, сударь ты мой, да ведь так на тысяче ассигнациями и положили. Выходит это исправник из кути-то, посмеивается, посматривает на заседателя да как тыкнет ему под нос красненькими-то.
– Что, говорит, Антон Матвеич: чья взяла?
– Ваша, говорит.
– А собольки, мол, когда?
– Через неделю, говорит, представлю.
– То-то вот и есть, говорит, батенька,– молоды! А уж шампанским напою... Не в счет! Пойдемте, говорит. А вы-де, братцы (это он старосте да понятым), тоже ступайте себе по домам; дело это, мол, я разобрал сам: клин – так клином и вышиб!
Вот оно и поди! В тот же день он от нас так и уехал вместе с заседателем... Такой был шутник, ей-богу! Нонече уж таких веселых людей нету-с!
Станционный писарь поставил на сундук свой допитый стакан и выразительно помотал головою.
– А ромец хороший-с! – заметил он тоном знатока.
– То-то же и есть; а вы еще отказывались...
– Да мы ведь, знаете, только с хорошими людьми пьем-с... Лошадей прикажете закладывать?
– Да, пожалуйста.
– Заложим-с, заложим-с...
Уехав через несколько минут с этой станции на тройке измученных лошадей, я долго размышлял дорогой, под звуки неотвязчиво и нестерпимо-скучно звеневшего колокольчика: действительно ли нет у нас ныне таких веселых людей, как этот исправник? И все мне мерещилось, что подобные "шутники" встречаются изредка и в наше невеселое время...
Сутки на станции
Рассказ из путевых впечатлений
Зимнее утро. Крошечное село Крутые Лога, или, говоря официальным языком, Крутоголовская почтовая станция, только что проснулось; по крайней мере, дым так и валит воронкообразными столбами из низеньких труб, застилая собою и без того хмурое небо. Сказать положительно, который теперь час, решительно невозможно. Во всем селе только двое часов, у смотрителя да у священника. Но смотрительские часы остановились еще месяц тому назад: "устали, мол, все ходить да ходить без починки", так что смотритель записывает уже приход и отход почты не по ним, а по расписанию губернской конторы, висящему в березовой рамке над его супружеским ложем. Правда, на одни сутки он и вообразил было себя часовым мастером: разобрал все колеса и выдул из них столько пыли, что присутствовавшая при этой операции смотрительша даже чихнула раза три, обозвав тут же сгоряча своего сожителя "проклятым копалой", причем попыталась было доказывать ему, не понимая, конечно, назначения губернской конторы, что это ее дело, а не его, смотрителя; но старик никаких резонов не принял и до позднего вечера провозился с разными винтиками и колесиками. Как бы то ни было, только за ночь, и должно быть – не кто иной, как враг рода человеческого, так ухитрился перепутать всю эту и без того мудреную механику, что смотритель на другой день решительно не мог взять в толк, каким бы родом привести ее в прежний порядок, и наконец решился сложить "как бог на душу положит", отчего к концу работы внутри часового ящика и получился вместо обычного механизма – чистейший кавардак. Это не помешало, однако же, смотрителю повесить часы на старое место, с глубокомысленным лицом толкнуть маятник. Но бедняжка только крякнул: "Вот тебе, дескать, и раз!" – и затрясся как в лихорадке; тем дело и кончилось. Что же касается священнических часов, то хотя отец Прокофий, по свойственному его сану смирению, и не доходил до подобного импровизаторства, но вот уже другая неделя, как он в разъездах по требам. Часы у него суточные, а попадья как на грех отличается преимущественно способностью не уметь делать именно того, в чем не затруднилось бы и малое дитя, так куда уж ей заводить часы. "Не решаюсь без батюшки",– заметила она раз по этому поводу одной деревенской бабе, да так все и не решается.
Надо полагать, однако ж, что уж час восьмой есть на дворе. Именитый крутологовский гражданин Максим Фи-липпыч Мясников, он же и почтосодержатедь станции, натянул уж новый полушубок и опоясывается синим кушаком – значит, на улицу собирается; а раньше других у него и заводу нет выходить из избы. Косоглазая и невыразимо-сдобная сожительница его, Анисья Петровна, давно успела коров подоить и сидит теперь, "чайком балуется"; а это уж несомненный признак, что не очень рано на дворе. Супруги беседуют.
– Куды эфто, Филиппыч, собираетесь?
– Да смотрителя надо сходить проздравить...
Молчание.
– Чем будете проздравлять-то?
– Да зелененькую все надо...
Молчание.
– Поди, и двух будет?
– Нет, видно – не будет!
Супруг сердито сплевывает; супруга наливает себе шестую чашку чая.
– Чайку бы выпили на дорогу...
– Пей, коли влезает. Што мне в ней, в траве-то в эфтой: у смотрителя водки выпью...
– Все бы чашечку...
– Ну тебя с чашечкой! Пристала. Право, пристала!
Молчание; угрюмое расчесывание бороды.
– Поди, и мне надоть пойти к Марье Федоровне с поздравкой?
– Эфто ваше дело, бабье...
Супруга наливает себе седьмую чашку.
– С молочком-то как славно пить: выпил бы ты одну чашечку, ей-богу...
– Это чего же ко мне баба-то пристала? Тьфу ты!
Недовольное молчание с обеих сторон.
– Однако и мне чего-нибудь снести Марье-то Федоровне?
– Ну, и снеси.
– Не знаю, чего снести-то?..
– Коли не знаешь, так и толковать нечего.
Молчание.
– Курочку ли, чего ли снести?..
– Ну, курицу неси.
– Опять же, чтоб замечания не было от нее какого...
– Ни почместерша – не побрезгует. Каки таки твои доходы-то? Много у нас с тобой доходов-то!
Молчание.
– Тоже не нищие какие, поди...
– Толкуй с тобой!
Супруг надевает шапку и рукавицы.
– Не то снесу уж ей курочку да петушка?
– Да неси ты, леший тебя дери, что хошь! Мне-то како дело. Как банный лист пристала!
Супруг хлопает дверью и удаляется, все еще ворча себе поднос: "Пристала как банный лист, право". Супруга наливает себе восьмую, вряд ли, впрочем, последнюю чашку, раздумывая вслух: "Снесу уж либо ей петушка да курочку?"