– Что ж! Надо и этому зверю чем-нибудь питаться.
Молчание. Пономарь кашляет в руку.
– Треб-от много справили, отец Прокопей?
– Довольно.
Молчание.
– А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать...
– Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?
– Да уж смешно и называется-то: "Миргород".
– Не зна-аю.
– Уж я похохотала же вчерась... И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!
– Мало ли чего господа сочинители пишут – брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?
– Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.
– Это же как?
– Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил – на память, говорит, возьмите
– Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил?– всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю – это дело-то будет вернее...
Пономарь конфузится. Молчание.
– А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.
– Может, и так пройдет...
– Помазать-то все лучше: колоть не станет.
Пономарь подходит под благословение.
– Куда ты, Василий? Спать?
– Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить?– воскресенье.
– Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа... Малышихе от меня поклон скажи,– послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает...
Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.
– Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому,– пошутил... Ну, прощай, парень, с богом!
"Красная девушка" поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.
– Поди, и нам уж, мать, спать пора?
"Мать" согласилась с "отцом" молча.
– Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?
– Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести...
Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.
– Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.
– Боюсь я их заводить-то – неравно еще испорчу чего-нибудь...
Батюшка в последний раз разводит рукавами.
– Я и говорю: крайняя односторонность!
Отец "Прокопей" достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:
"Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!"
Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.
– Смотрителя мне сюда подать!!– неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:
"Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!"
Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что "смотрительска Машка", босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.
– Смотритель где?!
– Спят...
– Разбудить!!!
"Смотрительска Машка" сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного "проезжающего по казенной надобности", оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки – только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.
"Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!" – глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.
Смотрительша, успевшая уже пробраться в одной ночной сорочке в пустую соседнюю комнату, трепетно поглядывает в щелочку перегородки, оказавшуюся удивительно удобной для подобного, созерцания. Проезжий как бы предчувствует это. Снова потрясает он казенный стол, заставляя при этом несчастного опять бессовестно врать, и в заключение неистово схватывает жалобную книгу. В азарте он срывает даже казенную печать на шнурке, связывающем будто бы неразрывными узами эту, по правде можно сказать, книгу жизни с угольным столиком, и принимается черкать ее пером, найденным тут же в покрытой плесенью синей чернильнице. И уже отчаянно же черкает проезжий! И чего-чего только не начеркает он в ней, в этой несчастной, безответной мученице – жалобной книге, которую чрез несколько дней равнодушно просмотрит уполномоченный губернскою конторою ревизор, может быть, такой же станционный смотритель, как и Николай Семеныч, и безграмотно и бестолково отметит сбоку. "Жалоба сия по недостатку вышеизложенных в ней фактов остаетца без последствий!" Много-много разве что какой-нибудь злополучный ямщик собственной спиной отдуется в этот день за так лихо отпразднованный первый чин своего "начальства", а не то – одна только серая бумага и отдуется.
Бедный ямщик! Бедная книга!
Но не так, вероятно, думает в эту минуту проезжий. Записав свою жалобу, он как угорелый выбегает на крыльцо и кричит на всю станцию:
– Эй! Староста где? Старосту мне подать сюда! Писаря!
Но – увы!– ничего этого ему не подается. "Догадаться бы мне поросенка давешнего послать ему закусить – все бы, может, лучше было?" – тревожно раздумывает за перегородкой смотрительша, дрожа от холода и прислушиваясь к этому внезапно налетевшему на крутологовскую станцию урагану.
Двое ямщиков, бог знает каким чудом утрезвевших в этом поголовном пьянстве, без шапок и смиренно почесываясь, подходят к крыльцу.
– Ну?!
– Лошадей, ваше благородие, нетути...
– Вот я вам покажу "нетути"! Ме-ерзавцы!!
И действительно, через несколько времени он очень ясно им это показывает; но только в том смысле, что, не добившись все-таки ни от кого никакого толку, возвращается в приемную станционную комнату и, не снимая даже полушубка, бешено укладывается спать на что попало, бесцеремонно обсыпанный через четверть же часа тьмою голодных клопов, не кушавших, даже не завтракавших, может быть, в продолжение целого года.
Спокойной ночи и приятного сна, господин офицер!
Глубокая ночь. Все живое на Крутологовской станции спит как убитое. Уж на что чуткий прекрасный пол – и тот на этот раз не составляет исключения. Марья Федоровна, например, выводит носом на своем пуховике такие странные тонкие нотки, что так вот и кажется, что во сне ей снится что-нибудь очень уж презренное.