Рано утром Петр вместе с Ильей и Даниилом Андреевичем отправились на большую рыбалку. Их взял с собой председатель колхоза, молодой, крепкий, угрюмый с виду мужчина.

На мотоботе, знакомой посудине, которая болталась за катером в шторм, всем пришлось помалкивать — шумно работал мотор. Председатель сидел на корме в стеганой фуфайке, подставив ветру длинные жидкие волосы, сидел боком, смотрел куда-то вдаль и правил. Посреди мотобота стояла бочка со льдом, ее надо было доставить на тоню, где вот-вот поутру начнут рыбаки выбирать из сетей серебристую семгу. Ту, что покрупнее, сразу же на месте аккуратно уложат в бочку со льдом, — это высший сорт, его быстро отправят в центр. А вот семужка поменьше, «с пол-руки», подешевле в расценках, ее разделают и засолят свои работники не спеша. Девушка-одуванчик взмахнет рукой — тюк! — и отсечет тушку от головы.

Справа море — легкая зыбь, чайки, а слева берег, сначала пологий, песок да галька, потом завалы бревен, ошкуренный, отборный лес. Как его много, и как бессмысленно здесь будут гнить ель, пихта, сосна, лиственница, срубленные где-то там, в верховьях Кеми, впадающей в Белое море. Бревна, уплывшие по недосмотру, выбросили далеко на берег приливы да штормы.

Мерно тарахтит мотор, легко, мягко идет мотобот. Простор, прохлада, утро! Просыпаются земля и море. Остаются позади бухты, бухточки, скалы, сосны — суровая, величавая красота.

И вот уже длинная, черная, прокоптелая изба на голом каменистом берегу — крыша плоская, тоже бревенчатая, как и стены. Деды строили, боялись ураганного ветра, способного снести любую крышу. Рядом с избой сушатся распяленные на шестах сети. А немного подальше — костер. Лохматый рыжий пес лежит невдалеке от костра. Языки пламени почти не видны. Черный котел покоится прямо на камнях, пар над котлом. Молодой повар в тельняшке пробует, должно быть, уху из емкого черпака с длинной ручкой.

В небольшой бухте — основательный пирс, стоят на причале катер и три широкобрюхих карбаса. Вернее, не стоят, а болтаются, то взлетая на прибойной волне, то падая вниз.

Мотобот тоже подхватило волной. Это, оказывается, большое искусство — на гребне волны долететь до берега и мягко ткнуться в песок. Дух захватывает, когда несешься, окруженный пузырями и пеной, — кажется, сейчас ударит, опрокинет, захлестнет. Но вот уже первым спрыгивает председатель, ловко подхватывает нос карбаса, подтаскивает его повыше, пока еще вода не совсем отошла, и подает руку каждому из гостей. Даже профессор спрыгнул молодцом. Он вообще как-то преобразился за дорогу, разгладились морщины, загорели, обветрились щеки, и, если бы не седая борода, ему можно было бы дать лет сорок, сорок пять — не больше. На трудности он не жаловался, старался ко всему приспособиться. Вот и сейчас шел за председателем шаг в шаг, пытаясь приноровиться к его походке вразвалочку, ступал по влажному песку, потом по гальке, по тропе на подъем в сторону костра.

— Привет, — сказал председатель повару, — как там все?

— Одеваются.

Бревенчатая, грубо оструганная дверь на кованых петлях открывалась на удивление легко. С улицы в избе показалось темным-темно.

Рыбаки сидели кто за длинным дощатым столом, а кто на низких лежаках, повернутых головами к подслеповатым окнам, — курили, покашливали, молчали. Их лица, небритые, помятые после сна, не выражали ни радости, ни удивления, — это были какие-то сумрачные, кряжистые лесовики. И еще можно было подумать, что это потерпевшие кораблекрушение искатели удачи.

Парная. Прокопченный потолок, нависший над самой головой, спрессовал и без того душный прокуренный воздух. Тяжелые потные лица. Председатель распахнул дверь настежь.

— Ну, мужики, засиделись, залежались. Рыбка, поди, заскучала без вас.

— Лед нужен, Андреич. Да и соли маловато.

— Лед привез, а за солью еще схожу.

— Тогда ладно, поедим и пойдем, — сказал все тот же рыбак густым басом. Он был низкорослый, строгий, рукой поглаживал редкие волосы, остриженные под «ежик», лицо его было сухим, небритым. Стоял он в кальсонах, круто вывернув мосластые ноги — пятки врозь, носки вместе. Рыбак сердито смотрел на гостей, нехотя пожал руку Даниилу Андреевичу, Илье и Петру. «Не ко времени и не ко двору гости», — говорил он всем своим видом.

У Петра и Ильи был немалый опыт общения в трудных ситуациях, но и они не знали, как быть: стоять ли у порога, расспрашивать ли о чем-нибудь, или же за стол садиться. И профессор чувствовал себя растерянным, виновато оглядывался, даже слегка пятился к выходу, будто бы извиняясь за свое внезапное, бесцеремонное вторжение. Председатель тоже опешил, но вдруг нашелся:

— Что, рыбаки, угостим ленинградцев настоящей поморской ушицей?

— Угостим… Пущай попробуют… Ухи не жалко… — вразнобой послышались голоса один другого колоритнее: то сиплый, как будто горло сдавило, то раскатистый, словно из бочки, то резкий, хлесткий, точно в сердцах выкрикнул человек.

Гостей посадили за стол с краю, поближе к выходу. Каждому дана была видавшая виды ложка, — такие, наверно, солдаты во время войны носили за голенищами, — обкусанная, перекрученная, с потемневшими щербинами. Петр был не брезглив, но постарался обтереть ложку незаметно об рукав, хотя понимал: все вымыто начисто, и ложки, и плошки, и стол, он был даже отскоблен. Рыбаки особо следят за всем, что связано с едой.

Повар, молодой парень в тельняшке, разливал из общего котла в глубокие миски (на два рта) густое терпко пахнущее варево — сладковатый запах красной рыбы перемешивался с пряным духом лаврового листа и острым жжением черного перца. Илья достал из рюкзака три луковицы, их быстро искрошили и тоже бросили в уху.

Есть надо было вместе с кем-нибудь из сидящих напротив. Сначала все начали хлебать бульон, жирный семужий навар. Даниилу Андреевичу достался суровый и проворный напарник, хлеб он нарезал крупными ломтями, глотал шумно, жевал энергично и все поглядывал на профессора, ждал, когда же тот примется за еду.

Даниил Андреевич ложку протер носовым платком, хотел, чтобы вышло незаметно; да не получилось. За столом вообще, кажется, никто друг на друга не обращал внимания, но все подмечалось.

— Не брезгуй, дед. Рыбак только с виду такой необмытый… А ложки мы песком трем. С войны они тут, прокоптились…

Старик подвинул миску поближе к профессору, сердито приказал:

— Черпай с верхом и в рот.

Даниил Андреевич поднес ложку к губам осторожно, попробовал, сморщился, было горячо, — и вдруг взлетели его мохнатые брови:

— О-о! Вот это да! Уха настоящая! — И начал есть, обжигаясь и радуясь, как все.

— У нас тут все настоящее, — заметил старик. Он еще был суров, хоть и понравилось ему восторженное отношение профессора к рыбацкой еде.

Рядом со стариком сидел еще один помор, тоже бронзовый от загара. Русые выгоревшие волосы казались париком на его крупной голове, а синие глаза светились мягко, добро. Помор, кажется, во всем молча соглашался со своим соседом, мол, как же — все и есть самое настоящее…

— Для того мы и приехали; чтобы повидать, как люди на земле живут по-настоящему, — ответил профессор.

— А что, у горожан все по-другому? — с легкой усмешкой спросил старик.

— И в городе люди, конечно, живут по-настоящему, — спокойно, не задираясь и не подыгрывая, ответил профессор. — Только здесь к природе ближе…

— Это верно, поближе. Она вон как разбушуется, на ногах не устоять… Не качало на волнах-то?

— Качало, как же!

— Что ж, и утонуть здесь очень даже просто. Мы-то попривыкли, на воде вроде как и на суше. Вон ребята какие…

Рыбаки сидели за столом кто в нижней рубашке, кто в свитере, кто в штормовке, сидели близко, почти плечом к плечу, старательно дочерпывали из глубоких мисок бульон. Ели молча, сосредоточенно, как работали.

Первым положил ложку Даниил Андреевич, поблагодарил.

— Да чего там, — пробасил все тот же сердитый рыбак, остриженный под «ежик». — Такой ушицы тебе, дед, не видать, — ешь от пуза. Али вон бери семужку на второе.