Больше всего Хюг страдал из-за того, что гибла его работа. Все машины, все приборы, все модели сгорят. Он думал о них больше, чем о себе.

От жары невозможно было дышать. Хюг чувствовал, что слабеет, но продолжал бороться. Движения его становились тяжелыми и неподвижными. Дым наполнял его легкие, отравляя кровь. Но вдруг он вспомнил слова отца.

— «Это при помощи такой трубки корабли могут давать тревожные сигналы», — и свой ответ:

— «Когда „Волтурно“ загорелся посреди Атлантического океана, такая катушка, как эта»…

Он подскочил к прибору Герца.

При ярком свете пламени он осмотрел соединения и увидел, что все в порядке.

Он нажал ключ.

Раздался острый треск и показалась фиолетовая искра.

Снаружи раздались голоса.

— Смотрите, что он делает! Уйдем!

Керосин перестал прибывать, но Хюг не заметил этого. Он смотрел на ключ и выстукивал.

Точка-точка-точка. Черта-черта-черта. Точка-точка-точка. Пауза. Затем снова: точка-точка-точка. Черта-черта-черта. Точка-точка-точка.

Из горящей бревенчатой хижины в далекой долине был подан сигнал, который нигде во всем мире не остается без ответа.

В доме чутко спавшая мать проснулась.

Что могли означать эти искры глубокой ночью? Она знала, что Хюг не любил тревожить ее, и разбудила мужа.

— Берли, — начала она.

Но горец, хотя спал крепко, был старым охотником. Он проснулся сразу, и сразу заметил искры: Точка-точка-точка, черта-черта-черта, точка-точка-точка.

Он сбросил одеяло, вмиг оделся и, схватив по дороге ружье, вихрем выскочил из дому.

Боясь засады, он не прошел через переднюю дверь, а выскочил через кухонное окно, и побежал к шалашу.

У шалаша никого не было, из щелей вырывались клубы дыма. Он дернул дверь. Она осталась неподвижна.

— В чем дело, Хюг? — крикнул он.

— Пожар, — ответил тот, охрипший от дыма. — Все облито керосином, дверь и окно забиты. Скорее, отец! Я больше не могу ждать.

Берли Сесиль моментально бросился за топором и через минуту был снова у шалаша. Он увидел, что наиболее слабым местом было короткое бревно под оконной рамой.

Высоко подымался топор, длинные щепки вылетали из-под него. Дерево было сухое и крепкое, но у Сесиля были железные мускулы, а в работе топором у него не было соперника во всей долине. Через несколько минут бревно было разрублено. Как только образовалась щель, вся внутренность шалаша была охвачена пламенем.

— Отец, скорее! — Но отца не надо было торопить. Топор подымался и опускался все скорее, бревно затрещало, упало и потащило за собою всю оконную раму. Вскочив в шалаш через отверстие, Берли Сесиль схватил Хюга как ребенка на руки и выбросил его из хижины. Спасти шалаш было невозможно, это Сесиль сразу увидел. Но он знал, как Хюг дорожит его содержимым. Несмотря на усилившееся пламя, он остался в шалаше, пока не выбросил из него через отверстие книги, инструменты, ящики с материалами, все, что имело по его мнению ценность. Пусть аппараты сломаются. но хоть материалы будут целы. Одежда на нем тлела, когда он выпрыгнул из костра горевшего шалаша на воздух. При свете пламени он заметил, что горный ручей отведен в сторону, и увидел отблеск пламени на двух пустых керосинных жестянках.

— Айртоны? — спросил он.

— Я думаю — ответил Хюг тихо.

Горец коснулся ногой разрушенного прибора Герца, который он выбросил из окна.

— Они бы добились своего, если бы не это.

Хюг посмотрел на связку проволоки и элементов.

— Мое радио! — гордо сказал он, и потерял сознание.

Глава VII. ТЯЖЕЛАЯ РУКА

— Вы Сэнди Айртон? — неприязненно спросил незнакомец, подходя к дому Айртона, — Отец трех негодяев, которых вы не имеете ума или силы держать в руках?

Горец едва верил своим ушам. Слышать такие слова у себя же в доме от совершенно незнакомого человека! Но раньше, чем он успел притти в себя, незнакомец продолжал:

— Я удивляюсь вам. Говорят, что вы один из лучших фермеров в долине; грамотный человек к тому же. Да вы от стыда не должны были бы головы поднять.

Айртон, пораженный, прямо посмотрел на незнакомца…

— А вам какое дело до этого?

— Мое дело! А там, где я решил вмешаться, — я не церемонюсь.

Таким он и выглядел. Он был высокого роста, гибкий и ловкий. В голосе его слышались уверенные, авторитетные ноты. Его полузакрытые глаза блестели стальным блеском. Сила и уверенность в себе сквозила в каждой черте его лица.

— Вас сюда не звали. — сказал Айртон, — и чем скорее вы уйдете, тем лучше.

— Я пришел за делом. Видели вы последний номер «Царство Радио»?

— С меня довольно этого журнала, сказал Айртон и прибавил злобно: —и людей, которые его читают.

— Этот номер вы прочтете. Там говорится о поджоге хижины Хюга Сесиля и о ваших милых мальчиках. Д-р Камерон из Фолджэмбвилля описал это все.

Айртон взял журнал из рук незнакомца и пробежал первые строки.

— Я поговорю с д-ром Камероном, когда увижу его, — воскликнул он, задетый резким тоном первых фраз. Это возмутительно!

— Вы правы, это возмутительно, — прервал незнакомец, — если шайка скверных мальчишек позволяет себе поджечь опытную станцию молодого многообещающего любителя радио. Это не должно остаться безнаказанным.

Айртон был бледен от бешенства, но сдержался.

— Откуда вы знаете, что мои сыновья причастны к этому?

— Я еще не знаю. Но я это выясню, запомните это, Сэнди Айртон. А когда выясню, то участникам этого дела придется пожалеть о нем.

— Вы кто? Шериф?

— Нет. Я не особенный любитель закона. Я предпочитаю поступать по своему. Но вы, кажется, хотите знать, что я здесь делаю; это я могу вам сказать. Меня зовут Магнус Торн, а по прозвищу Бёк[10] Торн. До войны я был школьным учителем. Но я оставил теперь это дело — оно для меня слишком спокойно — и стал работать в Лиге радиосвязи, которая следит за тем. чтобы любителям радио не мешали работать. Хюгу Сесилю мешали работать, и я хочу позаботиться о том, чтобы это прекратилось. Я хотел бы сделать это мирным путем, но если кто-нибудь попробует вредить, он очень скоро окажется в госпитале или на кладбище.

Бёк Торн и Санди Айртон.

— Вы смелы для учителя.

— Я был учителем до войны, с тех пор я занимался другими делами. Я был на войне — на бельгийском фронте, и управлял полевым радиотелеграфом в окопах, потом был ранен, а когда пришел в себя, оказался в концентрационном лагере. Оттуда мне удалось удрать и я стал работать на знаменитой подземной железной дороге, мы освобождали и увозили военнопленных из германских лагерей под самым носом немцев. Жарко было! Потом я опять был на фронте в американской армии, тоже работал в сигнализации; там я пробыл до самого конца войны. Это я вам говорю, Сэнди Айртон, чтобы показать вам, что и учитель чего-нибудь да стоит.

Когда я вернулся в Америку, я нашел себе работу по вкусу в Лиге радиосвязи, имея дело с людьми, которые загромождают воздушные пути радио, благодаря своему невежеству, или потому, что не хотят считаться с правами других людей; а кроме того, выслеживаю негодяев, пользующихся воздухом для преступных целей.

Так вот, когда я прочел в журнале о скверной штуке, которую сыграли в Муравьиной долине с юношей только за то, что он стремился изучить радио, я и решил поехать посмотреть в чем дело.

Как ни был Айртон сердит, он видел, что незнакомец не бахвалится, а говорит искренно и серьезно. Он не мог отказать в уважении такому бесстрашному человеку, поэтому его тон был не так враждебен, как раньше, когда он спросил:

— Зачем вы ко мне пришли?

— Берли Сесиль направил меня. Он сказал, что все три ваших сына не стоят веревки, на которой их бы следовало повесить, но что вы порядочный человек.

— Ну, и что же?

— Я хочу очистить воздух в вашей долине. Если вы порядочный человек и хотите, чтобы все шло хорошо, вы поможете мне. А если нет, придется мне поступить с вами, как вы заслуживаете.