Больше я ни о чем думать не мог…

Кареда-Раза питала свои силы, жадно поглощая боль, все виды боли, любую боль, даже свою собственную; теперь она получала удовольствие от моих страданий, хотя они стали и ее страданиями – она захватила тело и поднялась на ноги, голая, обрамленная пламенем, с мечом в руке, наступая на новорожденного бога, который в страхе инстинктивно пятился от нее.

Я закричал внутри Кареды-Разы, обращаясь не к ней, а к отцу, и предлагая нам объединить свои силы.

Вдвоем мы были много сильнее любого из всех остальных. Изменившееся соотношения сил на миг застало Кареду-Разу врасплох, всего лишь на миг.

Но именно этого мига хватило отцу, чтобы выхватить меч и вонзить его мне в сердце.

Закричав в ужасе и в изумлении, я упал на колени. Кареда-Раза вопила от ярости.

Крови не было. Огонь продолжал гореть на моем теле. Я стоял на коленях на полу посреди комнаты, полностью обнаженный, мучаясь от невообразимой боли, уставившись на меч, по рукоять погруженный в мою грудь. Не могу сказать, вышел ли он со спины. Вполне возможно.

Отец сотворил знак Воориш, связывающий мертвых, и умудрился выдохнуть через мое обожженное горло:

– Кареда-Раза мертва. Она умерла окончательно.

Он вытащил меч. Следующее, что я помню – я лежу на спине на полу, не уверенный в том, кто я и жив я или мертв, ошеломленным помимо всего остального последним открытием: чародей, бывший однажды Рыцарем Инквизиции – и лишь он один – может использовать священное оружие, чтобы убить другого чародея внутри себя самого.

Кареда-Раза исчезла окончательно – обрывки ее воспоминаний больше не смущали умы всех остальных. Она больше не жила внутри меня.

– А теперь мы должны закончить начатое, Секенр, – сказал отец.

Я попытался встать, все еще не понимая, опасны мои ожоги или нет. Одежда исчезла. Волосы, скорее всего, сгорели полностью. Тело одеревенело, кожа зудела. Но болела лишь рука, которой коснулся божок.

И что дальше? Что делать с этим новорожденным богом, Богом Чародеев, чье рождение отец предвидел и каким-то непонятным даже для меня образом предопределил? Более того, отец связал божественного младенца, наложив на него магические путы, так что он оказался в нашей власти.

Светящаяся фигура уже вдвое увеличилась в размерах. Обнаженный, как и я, он горел изнутри, но мягко, словно бумажный фонарь – ведь он появился на свет в человеческом обличье. Он опустился передо мной на колени, пуская слюни из жидкого огня, который зашипел у меня на груди, на животе, на бедрах… Я вскрикнул от дикой боли и поспешил откатиться в сторону, чтобы убраться с его пути.

Мы с отцом сомкнули наши руки на рукояти меча. Мы снова перекатились по полу и сели, опершись спиной о стену и наблюдая, как огненный гигант, который теперь, сгорбившись под потолком, по-прежнему продолжал увеличиваться, как надуваемая паром шкура, заполняет всю комнату.

Я опять перехватил у отца «поводья», вернув способность контролировать тело.

– Убей его, глупец! Ударь!

– Не знаю, смогу ли сделать это. Я слишком долго думал над тем, что за этим последует.

– Безмозглый глупец! Не время спорить! Это означает триумф магии над Девятью Богами. Это означает, что победитель заполнит магией весь мир. Это означает, что ты никогда больше не будешь бояться, Секенр. Ты действительно думал об этом?

Новый бог протянул руки к букве тчод, как ребенок, пытающийся поймать бабочку.

– Отец, почему тебе самому не удалось одержать победу?

– Потому что я…

– Я никогда не верил тебе, когда ты твердил мне о том, что не смог сконцентрироваться, сфокусировать свои мысли. Из-за того, что слишком любил меня?

– Секенр, я в последний раз спрашиваю тебя, в самый последний: ты любил своего отца?

Я задыхался от дыма. Пришлось поднять руку, чтобы защитить лицо от летящего сверху дождя искр. Боли больше не было, хотя искры осыпали меня с головы до ног. Но это был не священный огонь Акимшэ, а просто горящие деревянные щепки.

Я ухитрился заговорить – не внутри своего разума, а собственным голосом, и слезы катились у меня по щекам.

– Отец, – сказал я. – Я не могу ненавидеть тебя. Действительно не могу. Возможно, это значит, что я люблю тебя. Во всяком случае, я и сам не знаю. Я любил маму, любил Хамакину и даже Тику. На счет госпожи Хапсенекьют… не могу сказать. Она была добра ко мне, даже когда использовала в собственных целях. А был ли ты столь же добр к своим орудиям, к тем, кого использовал? Но любовь, ненависть – ведь ни то, ни другое ничего не значат… Тебе, так же как и мне, прекрасно известно, что чародей должен быть свободным от любви и ненависти, даже от страха. Ты знаешь, что лишь добившийся этого, станет совершенным…

– Как Мальчик-Цапля в конце истории, – продолжил Ваштэм вслух моим голосом.

Богоподобное создание слушало, сгорбившись под потолком и заполнив чистым белым огнем всю комнату, в то время как я скрючился между его ступней. Понимало ли оно, о чем говорили мы с Ваштэмом? Кто знает, умело ли оно вообще думать. Бог в начале своей жизни подобен нарождающемуся урагану – вначале он собирается, свивается, набирает силу, но дает о себе знать лишь по прошествию какого-то времени.

– Убей его, Секенр, – вновь заговорил отец. – Убей его сейчас. Я не могу ни принудить тебя, ни подчинить тебя себе. Ты стал слишком силен для этого. Я могу лишь советовать. Секенр, ты должен сделать это. В любом другом случае ты не достигнешь вершин мастерства, не станешь совершенством.

Я дрожал от искушения магии так же, как и он, но что-то по-прежнему останавливало мою руку.

– Я не могу. Я действительно не могу.

– Не хочешь же ты…

– Да, хочу. Прощай, отец.

– Секенр! Я запрещаю…

Всхлипывая и глотая слезы, которых не должно быть ни у одного чародея, в комнате, полной огня, скорчившийся между ступней бога, я дотянулся до меча Рыцаря Инквизиции, которого не должен видеть, не говоря уж о том, чтобы держать его в руках, ни один чародей, и сделал то, что должен был сделать, то, чему научил меня Ваштэм, убивая Кареду-Разу.

Я вонзил меч себе в рот, погрузив его в череп – да, невероятно, но лезвие, сокрушавшее дух, проходило мимо плоти, не касаясь ее, словно между створками раскрытого окна. Ваштэм понял это, испугавшись в последний раз – это были его последние слова, отчетливо прозвучавшие у меня в голове.

Он беззвучно закричал внутри меня, когда серебряная реликвия коснулась его, а потом он исчез, то ли удалившись в Страну Мертвых, то ли просто исчез полностью и окончательно, как лопнувший мыльный пузырь, – этого я не знал.

Мне оставалось лишь вспоминать его.

Вытащив меч, я лег у стены, оружие выпало из моих непослушных пальцев. Совершенно отстраненно, словно это не имело для меня никакого значения, я наблюдал, как новорожденный бог склонился надо мной, сложив из ладоней сачок, чтобы поймать тчод, плавающую в воздухе.

Горящая слюна полилась мне на грудь. Я положил обе руки на лоб, на метку Сивиллы, и воззвал:

– Сивилла! Приди ко мне! В последний раз! Сейчас! Немедленно!

И она пришла из тьмы своего таинственного жилища среди теней, быстро вскарабкавшись сюда, как паук по черным нитям, которые она так долго вплетала в узор. Она была со мной внутри моего разума.

Я снова поднял взгляд и увидел над собой богоподобное создание, неподвижно застывшее между двумя мгновениями: этим и следующим.

Время остановилось.

Я закрыл глаза, и мне представилось, что я сижу рядом с Сивиллой среди теней, костей, мусора и веревок, извивающихся в воздухе, полном запахов разложения и речного ила.

Ее лицо светилось, как луна за тучами.

– Секенр, это был последний раз, когда ты мог позвать меня, не став моим полностью и окончательно. Почему ты призвал меня?

– Потому что мне страшно.

– Тебе уже много раз было страшно. А теперь твое спасение совсем рядом – стоит только руку протянуть. У тебя по-прежнему есть твой меч. Возьми его в руки. Сделай то, что велел тебе отец. Убей бога и стань богом. Ведь именно этого ты хочешь. Мне не надо даже спрашивать тебя об этом, Секенр. Именно этого ты хочешь больше всего остального.