– Когда я думала о тебе, – сказала она, – я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.

– И я тоже, – кивнул я.

Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.

– Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что-то? Хоть что-нибудь?

– Лишь Сивилла знает.

– А ты, Секенр?

– Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по-прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого-то другого. Вот это должно чего-то да стоить.

– Мне кажется, это и есть самое важное, – сказала она.

Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях – оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.

Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.

– О боги! – воскликнула она. – Этого не может быть!

Я в изумлении поднялся на ноги.

Это был дом моего отца.

Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:

– Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.

– Я должен, – ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. – Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. – Я взобрался по остаткам крыльца.

Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по-другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, – лишь эта боль спасла меня в конце концов.

Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод…

Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что-то бессвязное.

– Вернись, – казалось, говорил дом. – Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда-то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь…

Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.

Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.

В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда-нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое-какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, – причудливое изображение изящной птицы – лебедя с расписанными крыльями.

Тика плакала и кричала в голос, обнимая меня, когда я спустился к ней в лодку.

Когда мы отчалили и поплыли прочь, я попросил ее простить меня, но она лишь сказала:

– Секенр, я еще не слышу биения сердца Крокодила. Моя смерть может и подождать.

Я произнес слово, заставившее время вновь пойти своим чередом, и так долго ждавшее пламя взметнулось вверх, ревя от восторга, и свет горящего дома полыхнул в ночном небе, как неожиданный фантастический рассвет.

Мы с Тикой плыли дальше, не в силах оторвать от него глаз.

Вот как я распорядился своим наследством, оставленным мне отцом.