Передайте, пожалуйста, Жене Воробьёвой, что я её люблю. Она очень хорошая.

А Инне Яковлевне не пишите, что я умер, а то она может расстроиться.

Прощайте.

Das Ende.

Ярослав Снежинский.

В моей смерти никого не винить”.

Ярослав аккуратно свернул листок, надписал его, положил на Ксенечкин стол, посмотрел на плафон, оценил крюк, на котором тот висит, взял с кровати простынь. Зубами Ярослав надорвал пахнущую хлоркой ткань посередине, а затем разорвал напополам. Связав два конца, на одной стороне получившейся самодельной верёвки он сделал петлю и встал. Затем пододвинул тумбочку под плафон и, забравшись на неё, обнаружил, что немножко до крюка не достаёт. “Хоть бы никто не пришёл”, — подумал Ярослав, стащил с кровати матрас и, свернув пополам, подстелил под ноги. Теперь до крюка можно было достать. Ярослав встал на цыпочки и принялся закреплять конец. Руки плохо слушались, но, изрядно повозившись, он всё же прикрепил импровизированную удавку к крюку. Встав на тумбочку, он проверил, как ходит петля, и, решив, что всё нормально, надел её на шею. Тело Ярослава ощутимо дрожало то ли от высокой температуры, то ли от страха. Дрожь от ног передавалась ветхой тумбочке. Нужно было её шатнуть и всё бы закончилось.

Тут дверь начала со скрипом отворяться, и на пороге появилась Женька. Вид Ярослава настолько её потряс, что она не смогла сказать даже слова. Они посмотрели друг на друга: бледный Ярослав в петле и бледная Женька в дверях. Потом она издала дикий крик и, бросившись к Ярославу, схватила его за ноги.

— Ярик, нет, Ярик.

Ярослав, не в силах оттолкнуть Женьку, попытался пошатнуться, и тут тумбочка упала. Дыхание у Ярослава сбилось, и мир стал совсем тёмным. И эта темнота визжала Женькиным голосом. Последнее, что он услышал, это хруст рвущейся простыни. Падение Ярослав уже не ощутил…

27

Был как пьяный, но пьяным не был. Дрожащей рукой раскуривал сигарету, стряхивал пепел на пол, тушил в пепельнице и снова раскуривал. Костяшками пальцев выстукивал марш. Всё громче и громче. “Das Ende. Конец. Дурак. Как только такое приходит в голову, идиотская возможность разрубить всё одним махом?” Выпил воды и налил ещё. Вспомнилось: укладывал детей спать, прибежала Воробьёва. Ворвалась в мальчишескую спальню: “Ярик повесился”. Потом изолятор, куски простыни, ревущая взахлёб Женька, телефонный аппарат, на котором так трудно набрать “03”, когда трясутся руки. Около аппарата лежала записка… Марш всё выстукивался и выстукивался. Он был бесконечен. “Дурак. И ещё раз дурак”. Ещё сигарета. “Нужно бросать курить. Курение — вред, никотин, лошади… Идиотизм”. Сознание никак не хотело принимать никакую мысль, кроме тех, что были изложены в листке бумаги. Das Ende. Бросишь тут курить. Пытался. “Ты — слабак”, — слова жены. Жена в Москве. Ярослав в реанимации. “Он не виноват, ни фига я не беременная, — сказала Вика, — мы даже и не трахались”. Ещё бы… “Дурак. Тоже мне выход. Нет Ярослав, от тебя я не откажусь, ты станешь нормальным человеком, иначе что я за человек! “Есть мужчины сильнее тебя, да ещё и не пьют”, — так сказала жена. Вот я и не пью. Аля… Аля ругала Ярослава. За что? Что она потом сказала? “Ты носишься с ним, как с родным”. И что? Он мне и так родной. Он — мой брат… Надо бросать курить. Ещё последнюю, и брошу”…

— Серёжа, возьми, — мама поставила на стол перед ним чашку чая.

Окна открыты, но дым везде. На столе перед Сергеем телефон. Сверкает белыми боками. Под ним — бумажка с номером. Уже утро. Уже пора звонить в больницу, узнать, как дела. Рука тянется к трубке, а наталкивается на пачку сигарет.

— Страшно, — сказал Сергей. — Мне страшно, мама! Прямо как тогда, когда только с юга приехал…

— Всё будет хорошо.

— Ты не понимаешь! — почти закричал Сергей. — Ты почти ничего не знаешь! Я же боялся по темноте на улицу выйти! Свет где включат, а я на землю! Страшно! А Ольга ругалась! Орала, что пью! А что мне было делать? Смысла не было! Я себя человеком не чувствовал! Теперь только всё уладилось и опять! За что?

Сергей облизал пересохшие губы, протянул было руку в сторону сигаретной пачки, но тут же отдёрнул. Курить нужно бросать.

— Если Ярослав умрёт, мне тоже не жить!

— Он не умрёт, — мама села рядом, подвинула к себе телефонный аппарат. — Хочешь, я позвоню в больницу?

Сергей кивнул, закашлялся:

— Ма, прости. Я не хотел на тебя кричать. Глупо — пришёл к тебе и кричу.

Диск крутился с чуть слышным треском. Сергей встал, вышел на балкон, облокотился на перила. Лучше не слышать. Лучше не знать подольше. Потому что вдруг… В приёмнике больницы врач смотрел на Сергея так, будто он сам затолкал ребёнка в петлю. А молоденький милиционер, забравший записку Ярослава, только присвистнул: “Ну ты и влип, мужик!” И — всё. Уезжайте и ждите. Звоните. “Вы ему отец? Ах, воспитатель из детдома…” Отворачивались, уходили. Ну что они все понимают! Сергей оттолкнулся от перил, вошёл в комнату. Мама положила трубку.

Смотрит молча. Неужели? Нет, только не это! Почему она молчит?!

— Всё нормально, — сказала мама, — пришёл в сознание. Правда, пока будет в реанимации и тебя туда не пустят. Сотрясение мозга довольно серьёзное. Но жизнь ему сохранили.

— Мама! — Сергей подошёл к ней и обнял: — Спасибо! Понимаешь, когда ты сказала про Ярослава “возьми к себе”, я подумал — чушь, а потом понял — так надо. Знаешь, он ведь мне сразу понравился. В первый же день. Я не верил, что он виноват в этой краже, хотел всё выяснить, поговорить… Если бы он плакал, выглядел расстроенным, я бы не ушёл. Но он сказал, что подождёт, пока я всех спать уложу. Подождал…Но он мне письмо написал. Он мне верит. Думает, я смогу заменить ему семью…

— Ты сможешь. Ты молодец.

— Молодец… — проворчал Сергей. — Знаешь, как хочется сейчас просто банально напиться!

— Ну ты же держишься.

— Держусь. Хотя поводов… Вот, с Алей поругался. Думал всё, вот-вот влюблюсь в неё, а оказалось… Понимаешь, она всё чего-то боится. Веры Ивановны вон, директора… А теперь… Я ведь к ней хотел ехать из больницы. Приехал. А она мне сказала: выбирай — или я, или Ярослав. Мол, замуж даже не против, только чтобы не вместе с пацаном жить. Мол, чокнутый он. Думает, я нормальный.

— Серёжа, — мама вздохнула, — только не обвиняй себя. Ты не виноват. Всё это — случайность. А такая жена — зачем тебе? Успеешь ещё, найдёшь. Я вот тебе хотела сказать: может вы с мальчиком переедете поближе ко мне? Мне ведь ещё чуть-чуть — и на пенсию. Станет скучно.

— Так ты и пошла на пенсию.

— Ну, когда-нибудь придётся.

— Ма, ты без своих студентов жить не можешь, — Сергей усмехнулся, — как я без сигареты. А переедем мы обязательно. Совсем недалеко будем жить — возле языковой школы. Знаешь такую? Чтобы пацану не ездить через весь город. Да я, может, туда и устроюсь. Надо сходить, спросить насчёт мест.

— Тебя обязательно возьмут. Ты всё правильно придумал.

— Ма, а когда к Ярославу пустят, может, поедешь со мной? — Сергей помолчал. — Чтобы я себя в руках держал. А то знаешь, начну нести всякую чушь, или вовсе на слёзы прибьёт. Я в “скорой”-то этой ревел, как пацан какой-то…

— Поеду, — пообещала мама. — Ты, Серёжа, лёг бы, поспал до смены. На тебя смотреть страшно.

Сергей пошёл в спальню, лёг на кровать. “Дурак”, — опять подумал и про себя и про Ярослава. “Он говорил, никогда не сможет убить себя. Побоится… Осмелился”. И, уже засыпая, поразился сам себе: “Как меня хватило не ударить Вику?”

28

Время почти не двигалось, а воздух вокруг растекался по телу, то становясь липким, как варенье, то опутывал, как паутина. Иногда даже казалось, что он начинает царапать. Дышалось как-то странно: вдох давался легко, а потом воздух никак не хотел выходить обратно и его приходилось с силой выталкивать. Ярослав не мог понять, спит он или нет, открывал и закрывал глаза, но перед ними ничего не менялось: он всё так же видел окрашенную голубой краской стену в мелких трещинках и пупырышках. Потом неожиданно почувствовал на своём лбу чужую руку и очень удивился — никто не трогал его уже давно. Рука была прохладная. Ярослав сделал усилие, чтобы понять, что происходит и, наверное, окончательно очнулся. Рядом сидела женщина в белом халате.