— А пепел в газетке оставим для лучших времен. Восстановить текст по пеплу может только волшебник. А ты как думаешь, Ханзада?
— Я за! — проголосовал тот. — Но как вышло? Открываю печку. Лежит! Будто для меня нарочно. Даже вот здесь мурашки… — Он рассмеялся, показав на затылок. — Ничего не оставалось, как забрать.
В субботу и покажу Задонской на отличившегося Ханзаду.
— Его стараниями…
А она, скорая на слово и улыбку, конечно, скажет Ханзаде что-нибудь вроде:
— Вас случайно зовут не Нат? А фамилия не Пинкертон? Позвольте пожать вашу мужественную руку.
— А дальше?
Есть же на моей памяти один случай: как-то поручил практиканту допросить молоденькую свидетельницу, а через год поздравил их с законным браком.
Коллеге, что сидит через стенку, я иногда напоминаю об этом. Мы смеемся. Бывает же!
— Ханзада, — говорю, — где дело номер…
Ханзада не отвечает. Видимо, все еще находится под впечатлением добытой им косвенной улики. Он смотрит куда-то сквозь меня, перебирая пальцами волосы.
— А, чепуха! — Ханзада возвращается на землю. — Купила туфли. Ну и что?
РАЗГОВОР В ПЕРЕУЛКЕ
Переулок, по которому я шел, делится на две части: каменную, многоэтажную, с цветной штукатуркой и балконами, и низкорослую, деревянную, обреченную на слом.
А между ними тут и там поднимаются кирпичные остовы будущих зданий. Над земляными грудами взлетают и разжимаются железные кулаки экскаваторов. Где-то натужно работает бульдозер.
«Еще год-два, — подумалось мне, — и все в переулке справят новоселье».
Вот и зеленые ворота с номером 50. А вот щель для корреспонденции в заборе.
«…Письмо с извещением — в газетку, газетку — в журнальчик…»
Но кто вынимал из ящика?
«Вы только ее бабушкой не назовите. Ох, и психанет!» — предупреждала Задонская. Подходя к дому, я вспомнил вчерашний звонок из педагогического. Приятный баритон принадлежал декану факультета иностранных языков. Декан говорил о том, что некоторые обстоятельства вынуждают его обратиться к нам: кто-то обидел их студентку. Да, Наталью Задонскую. Она — староста группы, отличница и вообще… Декан перечислил достоинства студентки и спросил:
— Интересно, что-нибудь предпринимается? Ах, возбудили уголовное дело. И как? Не установлен. Вы говорите, к концу недели? А быстрее нельзя? Ну, надеемся, справедливость восторжествует… Да, едва не упустил, — спохватился он. — Будьте добры, поинтересуйтесь хозяйкой. Напряженный момент. Сессия. И гнать из квартиры! Это же трепка нервов! Поговорите с ней построже. Обещаете? Заранее вам благодарен.
«Оперативность, быстрота, — думал я перед домом номер 50. — Но как объяснить, что у экспертов тоже немало дел. И свои сроки. А про хозяйку декан не забыл».
За калиткой навстречу мне рванулась, гремя цепью, большая черная собака. Вздыбилась, забегала с лаем.
Цепь закреплена у самого почтового ящика. Последнее я отметил особо. Верно говорил Ханзада, постороннему дорога к почте заказана.
— Был недавно кто-то из ваших, — первое, что сказала хозяйка, высокая седая женщина в белом переднике, когда, войдя в кухню, я предъявил удостоверение личности. Усмехнулась, продолжая мыть посуду. — А вы зачем? — она взглянула в упор насмешливо и твердо.
— Я пришел, — начал я, несколько обескураженный таким приемом, — чтобы уточнить ряд вопросов. В общем, допросить вас…
— А то, может, сразу, без обиняков?.. — огорошила меня хозяйка. — Ничего, я постоять за себя сумею. Не Камила. — Бренчала тарелками, полоскала их в тазике, опрокидывала на подставку. — Живо научу черное от белого отличать…
На что намекала она, я не понял. Не тратя времени попусту, достал бланк протокола допроса, предупредил хозяйку об ответственности за дачу ложных показаний, дал расписаться.
Бабушкой я бы ее не назвал, хотя лицо и казалось состоящим из одних глубоких морщин. Но глаза под широкими бровями сохранили незамутненный карий цвет. Да и морщины в соседстве с крепким горбатым носом скорее обозначали крутой нрав, чем увядание.
— Покажите, если не затруднит, комнату девушек, — попросил я, когда с формальностями было покончено.
Комната просторная. Можно вселить при желании и четырех. Я ощутил аромат духов. Так целый день пахло в моем кабинете после ухода Задонской.
Хозяйка и здесь нашла себе работу. Обмахнула тряпочкой клеенчатую скатерть, раздвинула шторы, открыла окно. Примерилась: к чему бы еще приложить руку? И все поглядывала на меня искоса, с недоверием.
— Оказывается, и у хозяек бывают любимчики, — улыбнулся я, кивнув на нарядное убранство одной из кроватей.
Другая постель накрыта простым одеялом.
— Выселю я этого любимчика! — отрубила хозяйка. Перестала поправлять безделушки на туалетном столике. Воинственно сложила на груди руки. И опять что-то высматривала во мне заинтересованно и строго. Странно. Вел я себя как будто нормально.
— Как вы думаете, Гуревич способна на кражу?
— Час от часу не легче, — удивилась хозяйка и нахмурилась. — Кто это у вас додумался? Камила в голоде, в холоде будет — чужого не возьмет. Девушка простая, все свое отдаст, будьте уверены!
— Что ж, предположим, не возьмет. Тогда кассир и почтальон?
Окно выходит во двор, к калитке. Собака и тут следила за мной. Пригнув морду к земле, ощерила зубы.
— Да вот, хотя бы случай вспомнить, — слышу из-за плеча голос хозяйки. — Как-то Камила нашла пятерку. Вон в сенях. «Ираида Ивановна, не ваши?» Нет, говорю, мои в комоде, на месте. Оказывается, Задонская обронила. А вы — кражу… Ну, насмотрелись? — Она, кажется, намерена пригласить меня на чашку чая.
— Скажите, кто имеет доступ к почтовому ящику?
Хозяйка подступила к окну. С ответом не торопилась.
— Я имею. А что?
— И только вы?
— Ну, Камила… А эта, — она повернулась к кровати Задонской, — боится, красавица. Сама виновата, не подходи к собаке с палкой. — Пренебрежительно махнула рукой. — Худой человек. Наливное яблочко, да с червоточиной. Но наговорит с три короба, только слушай…
Я предпочел вернуть разговор к прежней теме. О Задонской успеется. И вот о чем узнал.
Тогда, уходя в сберкассу, хозяйка закрыла сени на висячий замок, а ключ положила, как всегда, в углубленье за дверью. На обратном пути встретила в переулке Камилу.
Во двор вошли вместе. В почтовом ящике были журнал «Работница» и, кажется, газета. А перед уходом, она видела, ящик был пуст. Извещение о переводе? Письмо? От дочери и сына письма приходили, но позже. А Камиле — от бабушки. В ящике были только журнал и газета. Она хорошо помнит.
Теперь показания следовало записать. Я огляделся.
— К вам можно пройти? — напросился я, еще не зная, как отнесется к этому скупая на гостеприимство женщина. — Нужно занести Ваши показания в протокол.
— Так вы по делу? — Хозяйка точно сделала открытие.
А удостоверение кому я показывал? А эти разговоры зачем вел ?
— Тогда пошли ко мне, коли так, — она уже закрывала окно.
— А я ведь вас чуть не выставила, — призналась хозяйка в соседней комнате. Строгое выражение растворилось в улыбке. И скомандовала: — Присаживайтесь к столу. Здесь удобнее, свет падает слева. Что, ручка не пишет? Берите мою.
Можно было подивиться происшедшей в ней перемене. Все-таки за кого она меня приняла?
— Ну, вошла в дом, — рассказывала Ираида Ивановна, пока я записывал все, что слышал от нее в комнате девушек. — Полистала «Работницу» на кухне и тут вспомнила: что-то мне Камила расстроенной показалась. Пошла к ней.
Лежит на кровати в одежде, лицом в подушку. За плечо ее тронула: «Что случилось? Двойка?» Молчит. «Или обидел кто?» Звука не подает. «Да ты хоть ответь!» «Ираида Ивановна, говорит, миленькая, дайте побыть одной». Вижу, тяжело ей. Ушла. Поболит да перестанет, думаю. Все равно расскажешь, что за беда. Но нет. С той поры — как подменили. И все молчком. И думает, думает. Как-то гляжу — подушка мокрая. Прямо не знаю, что с ней творится.