Хорошо находиться в таких руках! Или только ее руки были такими? Жесточайшая была болезнь и вместе с тем — сплошное наслаждение, ведь нет более блаженного состояния, чем лихорадка. Тогда весь человек — словно горящий дом: пылает, полыхает грозным пламенем, чтобы враз рухнуть. Ах, что это за удивительное ощущение! Чувствуешь каждым нервом, что близится смерть, и присматриваешься, приглядываешься к ней, потому как она покачивается, пошатывается некоторое время, будто на американских горках, а затем вдруг проскальзывает мимо.

И в бреду, естественно, меняются значение вещей и их пропорции — вот врачей, например, я совершенно не помню. Только ее легкие ручки. Только их. Ведь за ними я следил неотрывно — за ее руками и лицом. Глаза ее иногда темнели, делались глубокими, а руки выражали нечто ужасное. Тогда я приподнимался в постели.

— Чего вы так убиваетесь по мне, когда я счастлив, — говаривал я ей не раз, и это действительно было так. Ну, разве не чудо, что она рядом, что такое бывает! Изменилась сама жизнь, или человек способен до такой степени измениться?

Ведь чувствовал же я, что она любит меня и хочет, чтобы я выжил.

— Я стану хорошей, вот увидишь, — с надеждой сказала она мне как-то вечером. И я поныне помню этот ее молящий голос. Но ответить ей тогда я не смог, уж очень мне было худо. Впрочем, я все старался передать ей взглядом.

Затем начались медленные прогулки, но и тогда мы не разговаривали. В конце концов, что такое счастье? Вероятно, нечто вроде выздоровления. Небольшой просвет среди непроглядной гущи сумрака и тумана. Клочок чистого пространства на фоне мути.

Она хотела спасти меня и билась за мою жизнь изо всех своих сил, а потом выдохлась, сломалась — такое было у меня впечатление. Однажды, когда я отправился на прогулку — уже самостоятельно, — возвратясь, я застал ее в каком-то странном состоянии.

Потягиваясь всем телом, она улыбалась сонной улыбкой — я уж не знал, что и думать. А в глазах выражение блаженства, наслаждения.

— Что с вами стряслось? — накинулся я с расспросами.

— Сказать? Я упилась. — Именно так она выразилась. — Вкусно было, но меня совсем развезло, — рассмеялась она.

— И что же вы пили?

— Ром.

— Женщина — ром?

— Да-да.

— С утра пораньше.

— Да, да, — язык у нее заплетался. — О, только не ругайте, не браните меня! — взмолилась она. И, склоняясь ко мне: — Знаете, сколько? Шесть стаканчиков.

— Тогда как же мне не сердиться? — нахмурился я. — Не понимаю вас. Ведь это впору бывалому извозчику.

— А мне поначалу нравилось! — заявила она с блуждающей улыбкой. — И вот чем кончилось!

— Вот видите.

— Ох, до чего хочется спать… Я совсем засыпаю… — и голова ее упала на грудь.

Я уложил ее, потеплее укутал, и она мгновенно провалилась в сон. Надо ли говорить, как поразило меня случившееся.

За окном сияли под солнцем крыши. И в это мгновение зазвучали колокола. Наступил полдень.

Не считая того случая, вокруг меня царила тишина — глубокая, ничем не нарушаемая. Не могу не упомянуть об этом. После долгих штормов и бурь тишина действует на слух оглушающе.

Правда, музыки в моей жизни тоже хватало. Был у меня красивый серебряный граммофон, так он почти все время звучал в соседней комнате. А иногда моя жена пела.

«И ведь довольно приятно поет», — думал я и продолжал работать.

«Хорошо бы отныне заниматься работой на дому, — временами размышлял я. — Поднимешь голову, и сразу видно, чем она занимается в соседней комнате: починкой белья, чтением или наблюдает за косыми струями дождя на оконном стекле». И пение ее не было пением в привычном смысле этого слова — скорее мечты вслух, перепархивание с одной мысли на другую: витает над своей теперешней жизнью, потом зависнет и… умолкнет.

Вот и сейчас она тихонько мурлыкала у меня за спиной.

Мне опять выпала кое-какая работенка, некая компания поручила срочно проверить оценку ущерба, нанесенного кораблю и грузу во время аварии (такого рода поручения довольно хорошо оплачиваются). Я каждый день наведывался за очередной порцией материалов, но никогда подолгу не отсутствовал: прихватишь бумаги, и сразу обратно, домой, и опять за дело — к обеденному столу в большой комнате.

И когда она за чем-то заглянула сюда, я удержал ее за руку и сказал:

— Я люблю тебя!

Затрудняюсь передать словами, что такое счастье, да и по-моему, никто этого не знает. По всей вероятности, состояние рассеянности. Вот я, например, по рассеянности съел как-то раз полкило айвового мармелада за один присест только потому, что он лежал на столе передо мною. А выйдя из дому, время от времени останавливался на перекрестках и поигрывал тростью, со свистом рассекающей воздух. Ни дать ни взять молодой человек.

Кстати, именно тогда я убедился, что чувства гнездятся в сердце, и только там. А к хозяину дома обратился со словами:

— Скажите, весь мир — сплошное заблуждение? — И он, словно понимая, что я имею в виду, ответил не задумываясь.

— Да, все вокруг заблуждение, — подтвердил он спокойно и с таким достоинством, будто статуя на фоне заката. — И разум наш пригоден лишь для того, чтобы зафиксировать это. — Улыбка его стала чуть ли не приторной.

— Да-да, все — сущая глупость. И то, что делает человек, и то, что он думает. А мир все же держится! — завершил старик с неожиданным торжеством. — Ну, что вы на это скажете? Уж это ли не милость свыше, что мир живет и процветает в полную меру своей глупости? В особенности, Англия, — поднял он палец. Конечно, я не совсем уразумел, к чему он гнет. Вероятно, британская политика ему не по нутру.

— Эта история с выпивкой мне не очень понятна, — сказал я себе.

— Вы вообще ни в чем не разбираетесь, — был ответ.

— Ладно, ладно, — примирительно заметил я. — Не стоит быть слишком строгим. Судя по всему, из меня плохой знаток человеческих душ. Но это ведь не беда, бывают и такие люди. Однако она дает повод к превратному толкованию, а это значит, она такая…

— Не такая, — ответил перестук колес.

— Нет, теперь я точно знаю, что такая…

— Для того, чтобы судить, надобно разбираться. В музыкальном инструменте требуется смыслить, — возразил кто-то. И характер этого замечания был таков, словно оно исходило от Грегори Сандерса. Мне даже голос его почудился. Похоже, я всю ночь спорил с ним.

И так далее, минута за минутой, под перестук колес. Дело в том, что я находился на пути к Брюгге.

Беспокойная выдалась поездка. Я снова горел как в лихорадке. Ни о чем другом думать не мог, только о своем прошлом, и мысли эти вызывали во мне стыд.

Как, спрашивается, я должен относиться к себе после всего, что вытворял с нею, вернее, против нее?

Вспомнилась мне даже история с отравлением никотином — эта мысль была самой позорной из всех.

— Вот видишь, что ты за фрукт? — поддел бы меня сейчас Грегори Сандерс.

Выходит, моя супруга — ангельское существо? Да? Или нет? Речь не об этом, я больше не убаюкивал себя иллюзиями. Знал, что не стану брать с нее клятв касательно ее прошлого или ее тайн… Что там у человека, в глубине души? Здесь ложь неуместна. Лишь обреченные медленно ползать по морскому дну могли бы познать все глубины этого мрака.

Здесь к месту вспомнить старинное сравнение: я вновь и вновь, и сотни раз подряд готов идти навстречу одним и тем же бурям и штормам — даже эти слова я продумал заново. То есть голова моя была ясной, я довольно трезво оценивал свое положение, и не сказать, чтобы хоть в чем-то приукрашивал его.

Но предположить, будто бы она когда-то намеревалась меня убить — это же несусветная чушь! Моя жена, которая неделями бодрствовала у моей постели, пока я болел? Уму непостижимо, чтобы я способен был допустить такую мысль всего несколько месяцев назад. Она якобы хотела всыпать никотин в горячий чай для меня?