Из всего этого напрашивается один вывод: в каждом человеке гнездится безумие. Его обиталище — в потаенных глубинах души…
Я приказал спилить фок-мачту, чтобы не рухнула, и сделал прочие распоряжения, понимая, к чему идет дело. Судно устало скрипело, гребной вал отзывался зловещим скрежетом. Одного матроса из команды, который хотел броситься за борт, мне вовремя удалось удержать.
— Чуть погодя стравите пар, чтобы предотвратить взрыв, — отдал я последний приказ, с чем и удалился к себе в каюту и запер дверь.
То, что сотворил над собою Дон Попе, оно и мне под силу. Дай только, фонари снаружи погаснут. Ответственность, безответственность… пусть их делают, что хотят. Да и первый помощник — человек умный.
При этом я ведь даже в тоску не впал. Знай твердил про себя: все, хватит с меня. Человек никудышный, никчемный, чего ради мне дальше мучиться? Довольно, хватит!
Слыханное ли дело — побросать все и вся на произвол судьбы, пусть даже жизнь тебе обрыдла и ненавистна! Я и по сей день с ужасом вспоминаю об этой минуте. Только ведь не стоит забывать, что я был сломлен и жаждал скорейшей смерти, как глотка заветной влаги.
И вот ведь еще странность какая: о жене даже и мыслей не возникало. Во всяком случае, ей бы не удержать меня от рокового шага.
— Она ведь все равно не любит меня, — отогнал я эту мысль как последнее препятствие. Причина тому была проще простого: семейная жизнь вновь покатилась под откос, были тому явные свидетельства, и сносить все эти странности стало мне не под силу. Надоело!..
Первым делом я хорошенько заткнул уши ватой, чтобы отгородиться от внешнего шума: топот, грохот, звук падения тяжелых тел, рев сирены — будто бы мир вокруг рушился. А мне хотелось малость спокойствия, чтобы с мыслями собраться.
Какой же чушью несусветной все казалось — и не передать: жизнь, все старания, усилия. Словно пелена спала у меня с глаз. К чему была вся эта изнурительная докука? Стой я вместо этого обочь дороги, посвистывая, и добился бы того же самого. И готов был оставить сей бренный мир, не испытывая ни малейшей боли или сожаления.
У меня еще достало выдержки помыть холодной водой голову и шею. Спросите, зачем я это сделал? По-моему, ничего удивительного. Уж, конечно, не в угоду постороннему миру. Довелось мне однажды наблюдать одинокого старика, страстотерпца, сорвавшегося с цепи, с горящим взором — он тоже решил покончить счеты с жизнью и ждал лишь того момента, когда его больное дитя в соседней комнате отдаст Богу душу. Так вот этот старик напоследок съел два яйца всмятку. Почему, спрашивается? Да потому, что хотелось есть. Потому что жизнь берет свое, покуда теплится. То бишь до последнего мгновенья.
Мое мытье холодной водой, очевидно, из такого рода явлений.
Меж тем снаружи послышались грохочущие удары — один за другим, затем — возгласы, крики, но я даже не выглянул из каюты.
О случайностях моряку известно больше, чем кому бы то ни было другому: ведь вся наша жизнь состоит из случайностей. Вот и сейчас… Сперва мы угодили в шторм — собственно, потому я и уединился у себя в каюте: шторм означал печать на нашем смертном приговоре. Погибель, конец.
Порывы ветра были мощными, а волнение, движение вод и еще того пуще: в такие моменты кажется, словно бы некие необоримые силы выворачивают море наизнанку. Где-то к северо-востоку, востоку от нас вспыхивали молнии и лило с небес, а над нами — как назло, ни капельки. При этом ветер гнал тучи в нашу сторону, но над нами они ни на миг не задерживались, их тотчас уносило прочь. Стрелка барометра опускалась все ниже, а дождя нет как нет — все по той же причине, из-за бешеной скорости ветра. Тем временем развиднелось, но и это мне было без разницы. Я даже иллюминатор в каюте закрыл занавеской.
И вот сижу я в полутьме, сигаретой изредка попыхиваю, и вдруг этакое благостное спокойствие снизошло на меня, сроду ничего подобного испытать не доводилось. Легкость, просветление, можно сказать, небесное, горечь вся словно улетучилась. Тяжести тела не ощущаешь, мысли бродят раскрепощенные, чувства бесплотные…
«Неужто это и есть смерть? — мелькнула в голове мысль. Но в то же время и снаружи вроде бы изменилось что-то, похоже, вокруг нечто происходит. — К чему бы эта тишина внезапная?» — стал я прислушиваться.
Никак ветер стих?! — вскочил я на ноги. Но в этот момент раздался и стук в дверь.
— Накрапывает дождь, — слышится шутливо-радостный голос, и добрый вестник уходит. — Вот-вот польет! — доносится чуть поодаль.
А я все стою, не в силах сдвинуться с места, — настолько потрясли меня эти слова. Славные парни! Я не задумываясь оставил их, но они не покинули меня. А уж до чего мерзко вел я себя ночью — злился, бесновался… Но вот ведь достаточно оказалось благого знака небес, чтобы все дурное оказалось забыто.
Ветер изменил направление, а шторм внезапно перерос в ураган. На нас враз обрушились громовые раскаты и ливень: мы угодили в спасительную грозовую зону. Молнии огненными стрелами вонзались в водяную толщу вокруг судна, окутавшегося дымкой пара.
К тому времени я уже успел выбраться наружу. Бродил, подобно выздоравливающему после тяжкой хвори, однако радости отнюдь не испытывал. Кутался в плащ, пытаясь унять дрожь во всем теле, но счастья от рождения заново не чувствовал.
Да, чтобы не забыть: на миг столкнулся я с малышкой мисс. Она вполне пришла в себя, оправилась от пережитого ужаса и даже не стыдилась своего поведения.
— Ах, капитан! — щебетала она. — Ах, капитан!.. — Правда, в глазах ее блеснули слезы, а щечки слегка зарумянились.
Я погладил ее по щеке — прелесть, глаз не оторвать, вынужден подтвердить еще раз.
Минуло полтора суток, и мы доплелись до Александрии…
— Fare and water bad masters! Огонь да вода — плохие советчики! — сказал мне на другой день старший помощник. Голос его звучал подобострастно, словно бы офицер стремился сгладить какую-то неловкость.
— И даже премиальные никому платить не пришлось, — с улыбкой заметил я, когда мы вместе осматривали судно. От палубы, правда, по-прежнему поднимался пар, но мы неустанно поливали ее водой, чтобы сбавить жар.
В ту самую пору жена моя влюбилась в юношу из благородных по имени Поль де Греви; он якобы состоял в родстве с прославленным в истории семейством Латур де Пин. В светских кругах молодого человека для краткости звали Дэден. Так же называла его и моя жена, а уж что она прониклась к нему самыми нежными чувствами, я сразу заметил.
Вы спросите, с чего бы, мол? А вот с чего! Вся она сделалась словно кипятком ошпаренная — жаркая и мягкая. И хотя на Дэдена вроде бы и не смотрела, но я-то чувствовал, как от нее к молодому человеку непрерывно струятся токи блаженного единения и неразрывной связи. А в каких выражениях она представила его мне?
— Это мой самый дорогой друг… конечно, после вас, — добавила сразу же. Зачем, спрашивается? А главное, с чего бы ей вздумалось быть настолько откровенной?
Не обольщайтесь! Откровенность была рассчитана на то, чтобы успокоить меня: если, мол, высказать все, как на духу, кто заподозрит дурное! Но я-то заподозрил. По мне, говори она что угодно, а любовью женщины бывают осиянны, как славой.
М-да, это вам не мелкая интрижка вроде как тогда с Ридольфи, тут дело посерьезней — сразу чувствовалось.
«Значит, она увязла всерьез, — думалось мне. — Ладно, поглядим, что дальше будет. Присмотрим вполглаза и не теряя спокойствия. Ведь юнец-то пока не производит впечатление влюбленного по уши».
Дэден скорее производил впечатление вполне уверенного в себе молодого человека. Влажноватые усы, сладострастный рот и такое скучающее выражение лица, чтоб мы даже и не надеялись: он никоим образом не намерен развлекать нас. А теперь рассмотрим его одежду: пальто дорогое, мягкое, но небрежно наброшенное и просторное сверх всякой меры, аж болтается на фигуре, шляпчонка маленькая, чудная какая-то, а башмаки — впору горные вылазки в них совершать, либо сей момент, с места в карьер — и на охоту. Руки бессильно поникшие — устал человек, от скуки изнемогает.