Жорж Сименон

Я диктую

Воспоминания

Сименон вспоминает

В конце 1972 года, оставив незаконченным очередной роман «Оскар», Жорж Сименон резко оборвал свою деятельность всемирно известного писателя-романиста. Принятому решению он остается верен и сейчас. Многие годы он, по его собственному признанию, «вживался» в судьбы других людей — созданных им персонажей, — смотрел на мир их глазами, сквозь призму чужих несчастий и чужой боли. Но вот наступил момент, когда писатель почувствовал необходимость говорить от своего имени. Изо дня в день в течение десяти лет Сименон беседовал сам с собой перед диктофоном, ставшим «последней игрушкой старого человека», с помощью которой он пытался сказать о том, что «познал в течение долгой жизни», о том, что запало ему в сердце.

«Надиктованное» печаталось на машинке секретарем писателя и после небольших исправлений отправлялось в парижское издательство «Пресс де ла Сите». Так на полках книжных магазинов появился двадцать один том воспоминаний Сименона, явление в своем роде уникальное. Это — не дневники (в них нет или почти нет хронологической последовательности), не мемуары в узком смысле слова и не исповедь, автор которой хотел бы оправдаться в чужих или своих собственных глазах. Определить жанр появившихся книг не в состоянии пока и сам автор. Важно то, что именно такая, нетрадиционная форма оказалась наиболее приемлемой для писателя, стремящегося высказаться, открыть людям свою душу и помочь им понять самих себя и окружающий мир.

Сейчас на Западе мемуары пишут все. Издатели умело эксплуатируют успех «воспоминаний» так и не повзрослевших вундеркиндов и политических ренегатов, беглых каторжников и отставных министров.

Отношение Сименона к обширному потоку современной эпистолярной и мемуарной литературы — двойственное. Документ, обогащающий наши представления о жизни, о человеческой природе, о глубинных движениях души и скрытых сторонах человеческих поступков (именно поэтому в сознании Сименона особое место занимает переписка Ф. М. Достоевского), нередко, на его взгляд, дает лишь фальшивый портрет его автора, который изображает себя таким, каким ему хотелось бы казаться потомкам.

Воспоминания же Сименона отмечены большой искренностью, порой, в том, что касается его собственной интимной жизни, — откровенностью, которая может показаться излишней. Сименон стремится восстановить о себе правду — в противовес легендам, которые во множестве слагались в западной печати и в некоторых книгах о нем, о его образе жизни, даже о том, как он работал над своими произведениями. В цикле, названном им «Я диктую», он то делится впечатлениями о прожитом дне, то размышляет о том, что происходит в мире, то мысленно возвращается к детским и юношеским годам, ко времени своих литературных дебютов в Париже или к воспоминаниям о совершенных им путешествиях. При этом он тщательно избегает всего, что может смахивать на сенсацию, возбудить у читателя нездоровое любопытство, задеть или обидеть кого-нибудь.

В «диктовках», или в монологах, как он склонен называть их, — немало повторений. Сименон ведет неторопливое повествование, как бы стараясь ответить самому себе на вопрос о том, чем же была его жизнь, понять смысл своих поступков, отношений с другими людьми.

Сделать это невозможно, не пытаясь одновременно проникнуть в существо современной эпохи и происходящих в ней изменений. Так за картинами частной жизни одного человека и его близких вырисовывается облик окружающего мира, то прекрасного и радостного, то страшного и уродливого. Несмотря на его излюбленный принцип «понять и не судить» (надпись на экслибрисе Сименона), мы замечаем, как из-под пера мемуариста все чаще вырываются строки гнева и осуждения. Не без некоторого удивления сам писатель отмечает, как его рассуждения о современности все больше своим гневом и возмущением походят на то, что писал шестнадцатилетний юноша, впервые столкнувшийся с социальной несправедливостью.

Хотя десять лет назад за диктофон сел человек с вполне сложившимися взглядами, установившейся жизненной позицией, страницы воспоминаний свидетельствуют о неустанном движении мысли писателя и его склонности к не признающему компромиссов самоанализу. Внимательного и как бы стороннего наблюдателя, пытающегося отделить себя от быстротекущей жизни временной дистанцией, подчас сменяет проницательный обличитель и судья.

Сименон видел и знает больше, чем это нашло отражение в книгах воспоминаний. В этом нас убеждают и его романы, и острая, злободневная публицистика, которая еще ждет встречи с советским читателем. Судьба сводила романиста и с сильными мира сего — банкирами, министрами, газетными магнатами, — и с людьми, определявшими целые направления в современном искусстве, литературе и науке. Среди друзей Сименона — Чарли Чаплин, Жан Габен, Жан Ренуар, Федерико Феллини, Вламинк и Дерен, ученые-биологи, медики, юристы. Он встречался с сюрреалистами 20-х годов, с Пикассо, переписывался с А. Жидом и другими писателями. Имена появляются и исчезают, лишь иногда — несколько строк, яркие, меткие характеристики. Воспоминания уводят нас то в Америку, с которой связаны десять лет его жизни, то в Париж, то к пигмеям Тропической Африки, то в бельгийский город Льеж начала нынешнего века — на родину Сименона, чаще же всего — в маленький дом с садом на окраине Лозанны, где в последние годы обосновался писатель. Не правда ли, как о многом еще хотелось бы расспросить писателя.

Литературную судьбу Сименона можно было бы считать вполне благополучной. Его книги расходятся многотысячными тиражами в десятках стран мира. По его романам поставлены уже, вероятно, сотни фильмов и театральных спектаклей. О нем пишутся книги и диссертации; практически почти невозможно учесть все посвященные ему статьи. О живом интересе к его творчеству писали Ф. Мориак и У. Фолкнер, Р. Мартен дю Гар и Ч. Сноу. И все же к несомненному успеху, к необычайной популярности Сименона примешивается иногда какой-то странный привкус. Даже признавая особую значительность романов о полицейском комиссаре Мегрэ, а тем более так называемых «трудных», социально-психологических романов Сименона, многие до сих пор еще числят писателя по ведомству то ли детективной, то ли — шире — приключенческой литературы, призванной доставлять читателю развлечение, не всегда требующее большого напряжения ума.

В конце концов, упомянутые выше жанры — законные побеги древа художественной литературы, и можно было бы не обижаться за писателя, оказывающегося по соседству со многими другими почтенными авторами, если бы не одно существенное обстоятельство.

К писателям, работающим в различных жанрах, исследователи предъявляют и разные требования. Это в большой степени правильно и разумно. У А. Конан-Дойла или А. Кристи не следует искать эпические полотна или глубокое философское осмысление жизни, у Т. Манна или Р. Роллана — запутанную интригу, острые сюжетные повороты или изображение загадочных и страшных преступлений. Мы судим о писателях в соответствии с законами их творчества. Разумеется, были писатели, которые, подобно У. Фолкнеру, отстояли право соединять в своих произведениях эпический размах с почти «классическим» детективным построением, и критики были вынуждены с этим примириться. Беда, однако, заключается в том, что, отнеся писателя к определенному, точно очерченному жанру, исследователи зачастую обращаются в его произведениях преимущественно или даже только к тому, что имеет отношение к данному жанру, не замечают и не ищут (иногда не хотят замечать и искать) то, что к нему не относится. Создается своеобразная литературоведческая инерция, которая так много повредила Сименону-романисту, да и не одному ему. Известно, с каким трудом пробивали себе дорогу переводы его «трудных» романов, как охотно публиковали романы о Мегрэ, но и в Мегрэ видели лишь смелого и опытного полицейского, а ведь именно ему писатель доверил многие свои важные мысли и суждения о жизни.