владеть собой. Он даже не повысил голоса.

- Жить хочешь?

- А что? Может, помилуете?

Сузив маленькие глазки, следователь посмотрел в окно.

- Нет, не помилуем. Бандитов мы не милуем, - сказал он и вдруг круто повернулся от окна; пепел с

кончика сигареты упал и разбился о носок его сапога, кажется, его выдержка кончилась. - Расстреляем,

это безусловно. Но перед тем мы из тебя сделаем котлету, Фарш сделаем из твоего молодого тела.

Повытянем все жилы. Последовательно переломаем кости. А потом объявим, что ты выдал других.

Чтобы о тебе там, в лесу, не шибко беспокоились.

- Не дождетесь, не выдам.

- Не выдашь ты - другой выдаст. А спишем все на тебя. Понял? Ну как?

Сотников молчал, ему становилось плохо. Лицо быстро покрывалось испариной, разом пропала вся

его склонность к иронии. Он понял, что это не пустая угроза, не шантаж - они способны на все. Гитлер их

освободил от совести, человечности и даже элементарной житейской морали, их звериная сила оттого,

конечно, увеличилась. Он же перед ними только человек. Он обременен многими обязанностями перед

людьми и страной, возможности скрывать и обманывать у него не слишком большие. Было ясно, что их

средства в этой борьбе оказались не равными, преимущество было на стороне противника: все, что

выставлял Сотников, с необычайной легкостью опрокидывал следователь.

Расставив ноги в обвисших на коленях бриджах, Портнов вперил в пего острый, теперь уже открыто

неприязненный взгляд и ждал. Сотникову было чертовски трудно, казалось, опять уходит сознание, он

обливался холодным потом и мучительно подбирал слова для ответа, чувствовал: это будут последние

его слова. Правая рука следователя медленно потянулась к пресс-папье на столе.

- Ну?

- Сволочи! - не найдя ничего другого, выдавил из себя Сотников.

Следователь несколько поспешнее, чем надо было, схватил пресс-папье и пристукнул им по столу,

будто ставил последнюю точку в этом бескровном и тем не менее страшном допросе.

- Будилу ко мне!

В коридоре зычно раздалось: «Будилу к господину следователю!», после чего Портнов, обойдя стол,

спокойно уселся в кресле. На Сотникова он уже не смотрел, будто его и не было тут. Он закурил.

Сдается, его миссия была закончена, начиналось второе отделение допроса.

Внешне стараясь оставаться спокойным, Сотников весь напрягся, как только отворилась дверь и на

пороге появился Будила.

Вероятно, это был здешний полицейский палач - могучий, буйволоподобный детина с костлявым,

будто лошадиная морда, лицом. Неприятно поражал весь его кретинически-свирепый вид, но особенно

пугали вылезшие из рукавов большие косматые кисти рук, которыми впору было разгибать подковы.

Наверно, по установленной здесь традиции, войдя, он с порога прицелился в жертву хмурым взглядом

немного косивших глаз.

- А ну!

Объятый слабостью, Сотников продолжал сидеть, отодвигая от себя что-то безусловно ужасное. Тогда

Будила с многозначительной неторопливостью шагнул к стулу. Огромная ручища широко сгребла на

запавшей груди Сотникова суконные борта шинели, напряглась и оторвала его от стульчика.

- А ну, большевистская гнида!

200

12

«Достукался!» - почти зло подумал Рыбак, когда Стась на дворе схватил Сотникова и поволок его в

помещение. Он думал, что следом погонят и их с Дёмчихой, но для них полицаи открыли двери в подвал.

Прежде чем затолкать их туда, ему развязали руки, вытянули ремешок из брюк. Дёмчиху же оставили со

связанными руками и кляпом во рту.

- Давай вниз! Быстро!

В подвале царила тьма, или, может, Рыбаку так показалось после дневного света на улице. Сначала

они очутились в каком-то сыром коридорчике, шедший впереди полицай загремел железным запором, и

Рыбак, наткнувшись на спину Дёмчихи, остановился, потирая набрякшие зудом кисти.

- Марш, марш! Чего стал? - подтолкнул его тот, что шел сзади: оказывается, перед ним уже

отворилась новая дверь в темноту.

Делать было нечего, Рыбак протиснулся между полицаем и Дёмчихой, опасливо вогнул голову и

очутился за порогом какой-то затхлой каморки. Минуту он ничего не мог рассмотреть тут, маленькое

окошко вверху слепо светило на потолок, внизу же было темно. В нос ударило чем-то прокисшим,

несвежим, совершенно невозможным для дыхания, и он остановился, не зная, куда ступить дальше.

Сзади тем временем лязгнул засов, Дёмчиха осталась с полицаями, которые повели ее дальше. Из-за

двери доносился их удаляющийся, деловой разговор.

- А бабу куда? В угловую?

- Давай в угловую.

- Что-то пусто сегодня?

- Немцы вчера разгрузили. Одна жидовка где-то сидит.

Несколько пообвыкнув в темноте, Рыбак рассмотрел в углу человека. Занятый чем-то своим, тот

сосредоточенно возился там, то ли раздеваясь, то ли подстилая под себя одежду - наверно, готовился

лечь. Густой мрак под стеной совершенно скрывал его, лишь седая голова человека да его плечи

временами появлялись в скупо освещенном пространстве.

- Садись. Чего стоять? Стоять уже нечего.

Рыбак удивился и даже вроде обрадовался - голос старика показался знакомым, и он тут же

вспомнил: староста! Ну так и есть, в углу устраивался их недавний знакомый - лесиновский староста

Петр.

- И ты тут? - недоуменно вырвалось у Рыбака.

- Да вот попал. Овцу-то опознали, ну и...

«Так-так», - стучала в голове у Рыбака односложная мысль: все было понятно. Странно, но он только

сейчас вспомнил о той злополучной овце и только сейчас с непростительным опозданием подумал, чем

она может обернуться для ее хозяина.

- А при чем тут ты? Мы же забрали силой? - несколько деланно удивился Рыбак.

Староста что-то расстелил под собой, но не лег, а сел, прислонясь к стене и почти весь погружаясь во

тьму. На слабом свету из окна оставались лишь согнутые его колени.

- Как сказать? Ежли забрали, так надо было доложить. А я... Да теперь что!.. Теперь уже все равно.

Теперь, по-видимому, действительно уже все равно, теперь поздно выкручиваться, подумал Рыбак.

Наверно, полиции уже все известно.

Не расстегивая полушубка, он уныло опустился на слежалую соломенную подстилку и тоже

прислонился спиной к стене. Было совершенно непонятно, что делать дальше, но, кроме как ждать, тут

вообще, наверно, ничего нельзя было делать. Только сейчас он почувствовал, как здорово измотался за

истекшую ночь, его начало клонить в сон, но мысли тревожно сновали в голове, не давая забыться.

Вдруг он подумал, что неплохо бы сговориться со старостой и отрицать их заход в Лесины - пусть бы

Петр сказал, что приходили другие. Если разобраться, так старосте уже все равно, на кого указывать, а

им, возможно, это еще помогло бы. Какой-либо вины или даже неловкости по отношению к Петру Рыбак

нисколько не чувствовал - разве впервые ему таким способом приходилось добывать продукты? Да и

взяли всего только овцу, и не у какой-нибудь многодетной семьи, а у самого старосты - было о чем

заботиться. С этой стороны он оставался совершенно спокойным и только удивлялся, как это староста

не сумел оправдаться перед полицией и позволил себя засадить в этот вонючий подвал.

Прошел час или больше, Сотников не возвращался, и Рыбак не без короткого сожаления подумал,

что, может, его там и убили. Разговаривать ему ни о чем не хотелось. Он чувствовал, что вот-вот должны

прийти и за ним, и тогда начнется самое худшее. Все думая и прикидывая и так и этак, он старался найти

какую-нибудь возможность перехитрить полицию, вывернуться совсем или хотя бы оттянуть приговор.

Чтобы оттянуть приговор, видимо, имелось лишь одно средство - затянуть следствие (все-таки должно

же быть какое-то следствие). Но для этого надо было найти веские факты, чтобы заинтересовать