Весь ужас состоял в том, что она была одинока и ни с кем не могла поделиться грузом, отягощавшим ее сознание. Чувства, переполнявшие душу Аниты, превращались в нечто невыносимое. Это напоминало плотину, на которую давила вода и которая грозила вот-вот прорваться. «Боже мой, я не знаю, куда иду! — мысленно восклицала Анита. — Я даже не знаю, кто я!»

И все же, несмотря ни на что, в ее сердце время от времени загоралась искра надежды. Она вспоминала, как Каран смотрел ей прямо в глаза, помогая сойти с лошади, как подавал шаль, слегка касаясь рукой ее шеи. Она вспоминала теплоту, с какой он желал ей спокойной ночи… Тогда силы вновь возвращались к ней, она забывала адскую душевную боль и позволяла мечтаниям уносить себя, как будто у нее появлялись крылья. В такие моменты Аните казалось, что она может избежать тупиковой ситуации и ничего страшного не произойдет.

Возможность растопить лед в отношениях с Караном представилась ей во время поездки всей семьи в Европу, предпринятой с единственной целью — бежать от жары муссонов. Махараджа купил в Париже особняк под номером 11, назвав его «Павильон Капурталы». Он располагался возле Булонского леса, одного из самых элитных районов французской столицы. Джагатджит сам пригласил семью обновить свое приобретение. В Индии остался исполняющий обязанности регента Парамджит, который взял на себя ответственность за государственные дела. Таким образом, он начал готовиться к тому, чтобы унаследовать трон, когда придет время. Бринда, его жена, была уже третий раз беременна. После рождения двух дочерей все ожидали, что на этот раз появится желанный сын, который обеспечит дальнейшее продолжение династии Капурталы.

Во время плавания на корабле случались моменты, когда Каран и Анита оставались наедине, и это укрепляло их дружбу. Испанка решилась рассказать ему о своих отношениях с махараджей, который охладел к ней, о страданиях, одиночестве, тоске и разочаровании, оттого что она чувствовала себя менее любимой и желанной. Каран утешал ее и давал советы. Во время длительных вечерних бесед в каюте корабля они испытывали какую-то меланхолию, необходимость поделиться друг с другом тем, в чем трудно было признаться. Они были похожи на детей, затаившихся в укромном уголке, чтобы поговорить на запретные темы. Привлекательность греха, всегда существующая между мужчиной и женщиной,

пусть это было хотя бы слово, неизменно приводила их к несколько непристойным темам. Вытянувшись на лежаках, они от души наслаждались этим моментом как друзья, которые вспоминали свои первые приключения. Анита рассказывала ему о колледже в Малаге, об Ансельмо Ньето, ее первом и единственном воздыхателе, о том, как махараджа влюбился в нее, о первой ночи любви после ужина в ресторане «У Максима». Каран вспоминал о наложницах, которые приходили во дворец, чтобы научить его искусству любви, о том, как у него впоследствии пропал интерес к индийским женщинам. Спустя какое-то время молодой человек признался ей, что у него была любовная история с одной англичанкой, когда он учился в Лондоне.

— Мне действительно нравятся только европейские женщины, — сказал он Аните.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — ответила она, смеясь.

Дружеские беседы с Анитой и ее откровения пленили Карана; он стал внимательнее присматриваться к ней, как будто по лицу испанки мог догадаться о ее истинных чувствах. Она позволяла ему смотреть на себя с легкой улыбкой на губах, не поднимая глаз и замедляя речь.

В Париже, при первой же возможности, когда они остались вдвоем, произошло неизбежное. Вечером махараджа отправился на ужин в дом своей подруги, принцессы де Шимэ. Анита не захотела пойти с мужем, жалуясь на сильную мигрень и объяснив ему, что ей нужно побыть одной, поскольку она чувствует себя слишком измотанной от светской жизни. Каран, которого пригласили на охоту в Фонтенбло, уехал на два дня из Парижа.

Наступила ночь, слуги разошлись, было слышно только, как проезжал какой-нибудь экипаж, завывание собаки вдали и шум ветра среди деревьев Булонского леса. Анита лежала на диване, накрывшись одеялом, и, словно загипнотизированная, смотрела на огонь в камине. Несмотря на июнь, было холодно, как будто осень внезапно ворвалась в лето. Отблески пламени освещали огромный салон, который она сама украшала с присущим ей усердием. Анита блаженствовала, с удовольствием отмечая результаты своего труда: поблескивающие на стенах медальоны с позолотой; обрамленные гирляндами розетки на потолке, тоже позолоченные; укрывавший паркет ковер из Обюссона с яркими пурпурными цветами. Благодаря этому комната выглядела уютной и с едва заметным оттенком сладострастия. Комод, укрытый красным дамасским шелком, был в одном стиле с занавесками, огромные часы на стене, китайские вазы, поставленные на консоли, ножки двух столов, украшенные флорентийской мозаикой, и даже вазоны в нишах окон свидетельствовали об изобилии и роскоши. С потолка свисали три хрустальные люстры, которые отражали синие и красные блики камина в четырех углах салона. Анита задремала, созерцая это великолепное зрелище, которое было создано ее руками.

Внезапно послышался шум; сначала она подумала, что это ее муж, однако ей показалось странным, что он вернулся так рано. Потом, услышав шаги, она испугалась и резко приподнялась, по спине пополз холодок, а глаза забегали от беспокойства. В темноте салона вырисовывался силуэт Карана, освещенный отблесками пламени и бледным сиянием луны, проникавшим через окна.

— Я решил вернуться на день раньше… Какая скверная погода!

— Я уже засыпала.

— Прости, если я тебя испугал.

Больше слов не последовало. Когда Анита проходила мимо Карана, чтобы отправиться к себе в комнату, он нежно, но уверенно взял ее за руку. Она слегка потянула ее, чтобы высвободиться. Оба смотрели друг на друга, словно были незнакомы; на их лицах появилась вынужденная, несколько стыдливая улыбка. Тогда Каран крепко взял ее за талию и обнял. Анита сделала вид, что сопротивляется, но уже в следующее мгновение замерла и сдалась.

— Оставь меня… — прошептала она.

Это были единственные слова, которые слетели с ее губ. В полной тишине особняка она почувствовала, как дрожит пол, оттого что рядом, по проспекту Фоша, проезжал омнибус, ходивший на лошадиной тяге. Когда губы Аниты сомкнулись с губами Карана, у нее в голове мелькнуло, что это поцелуй единственной в ее жизни любви.

Когда они слегка отстранились друг от друга, между ними воцарилось молчание, наполненное общей тревогой. Казалось, они пытались оценить величину той нелепости, которую только что совершили.

— То, что мы делаем, бесчестье… — почти неслышно произнесла Анита, тяжело дыша. Ее лицо как будто постарело.

— Рано или поздно это должно было случиться, — ответил ей Каран.

Оказалось, что он тоже пережил свои первые любовные страдания. Анита узнала, что Каран, как и она, боролся со своим фатальным влечением, чтобы потом, все время немного отступая, позволить себе снова быть объятым этой страстью… Он тоже находился внутри вулкана, в конце концов поглотившего его! Любовь, возникшая между ними, была подобна яду, который быстро и неизбежно распространялся. Начиная с этого вечера Анита знала, что у нее нет возврата к прошлому и что судьба, сурово преследовавшая ее, будет и дальше толкать ее по тропе, с которой ока никогда больше не сойдет. Разве она не этого искала? Разве она не об этом мечтала больше всего на свете? Теперь шаг был сделан и обратной дороги нет. Любовь торжествует на издержках человеческой слабости. Анита предчувствовала, что момент, когда все взорвется, как гигантский фейерверк или… как бомба, был всего лишь вопросом времени.

43

Когда они вернулись в Индию, Каран продолжал жить во дворце Капурталы только ради того, чтобы находиться рядом с Анитой. Если бы не это, он бы уехал далеко, очень далеко. Он по-прежнему сохранял твердость в отношении планов отца женить его и отказывался вступить в брак с девушкой, которую выбрал махараджа, что в индийской семье считалось неслыханным оскорблением со стороны сына. «Вы не должны давать нам образование, какое получают люди, живущие на Западе, а потом пытаться подчинить нас устаревшим обычаям нашего народа», — выпалил Каран во время одного из споров с отцом. Для махараджи сила традиции весила больше, чем аргументы в защиту западного образа мышления. Возможно, это объяснялось его возрастом, но было очевидно: Джагатджит Сингх все больше уходил в свою культуру, обращаясь к обычаям сикхов. Каждый день он читал со своими чиновниками и министрами «Грант Сахиб», а недавно публично заявил о своем раскаянии по поводу бритья бороды, которое он стал делать несколько лет тому назад. Возможно, эти перемены в махарадже произошли в связи с неопределенностью будущего и усиливающейся деятельностью Ганди и его партии Индийского национального конгресса. Махатма Ганди неустанно говорил о бедности народа и выдвинул лозунг, который прекрасно мог бы подвести черту завершающейся эпохи Британского Раджа: «Несотрудкичество!» Его призывы бойкотировать все британское — колледжи, суды, почести — находили все больше откликов у населения.