Окрестные поля дымились. Все объединения для совместной обработки земли, издревле существующие на Гаити, уже принялись за сев яровых: и гвинейские общества с их суровыми законами, и артели взаимопомощи. Телята скакали на выгоне под спокойным взглядом коров. Время сева — время любви, об этом ясно говорил журчащий, как ручеек, девичий смех — дочка кумы Эрманс, прислонясь к дереву, слушала высокого белозубого парня, нашептывавшего ей всякие любезности.

Карл Осмен решительным шагом прошел за ограду храма. Он осмотрелся и увидел наконец Буа-д’Орма, который, сидя на корточках, возился с бойцовым петухом.

— Почет! Разрешите войти?

Буа-д’Орм вскинул голову, в упор посмотрел на вошедшего и, опустив на землю петуха, двинулся навстречу Карлу.

— Уважение!.. — ответил он. — Дом лоасов принадлежит всем людям. Каждый может его осмотреть. Входи же, сынок, ступай направо, налево, куда хочешь — все двери открыты перед тобой!..

— Может быть, вы пойдете вместе со мной? Мне хочется вам сказать... Я брат отца Диожена Осмена, вы это знаете?

— Я ни о чем не спрашивал тебя, дитя мое... Разве мы не братья, люди, живущие на этой земле? У одних доброе сердце, у других — злое. Почему? Об этом знают только небеса!..

Отец Буа-д’Орм молча обвел Карла вокруг перистиля и отворил дверь, ведущую в залу «собы». Карл увидел здесь покрытый глазурью глиняный кувшин, несколько деревянных столов и алтарь — начертанный на земле четырехугольник. Глаза Буа-д’Орма смотрели прямо на пришельца и, казалось, говорили: «Здесь нет ничего, кроме чистой воды, воды, освященной богами; вот это — непокрытые столы лоасов, на них цветы, блюдечко с зернами маиса, сахар... Смотри, путник, смотри во все глаза, с какими бы намерениями ты ни пришел сюда! Здесь нет ни креста, ни статуй, ни свечей, ни кабалистических знаков, ни амулетов— только чистая вода, чистый маис, сахар, цветы и молитвы, исходящие из глубины сердца».

— Не хочешь ли остаться наедине с собой, чтобы помолиться? — спросил главный жрец.

Карл был удивлен, он отрицательно покачал головой. Они вышли из святилища.

— Повсюду ты увидишь то же самое, — проговорил Буа-д’Орм, указывая на хижины во дворе храма, — возможно, мы и невежественны, но лоасы помогают нам. Мы говорим с ними, они нам отвечают. Мы их видим, ощущаем. Они открывают нам порой то, что нас волнует, то, что нам угрожает, им известны малейшие изгибы нашего сердца. С того дня, как малыми детьми мы встаем на ноги, чтобы ступать по земле, мы начинаем познавать лоасов — богов наших предков. Никто не в силах бороться с ними, никто. Скажи своему брату, что я молюсь о нем. Я его жду...

Карл был смущен. Он что-то невнятно пробормотал, пытаясь объяснить главному жрецу, что не разделяет убеждений своего брата, да и к тому же Диожен не всегда поступает так, как хочет: он выполняет повеления архиепископа. Старец смотрел на Карла своими большими грустными глазами.

— Если вы получаете приказ и подчиняетесь ему, — значит, тот, кто распоряжается вами, имеет на это право? Но кто же имеет право давать плохие приказы? Ты человек образованный, и тебе как будто хочется поговорить со мной, объясни же мне это. Я не понимаю, почему они вдруг решились на преступление. А ведь это преступление! Что мы им сделали плохого? Моя голова поседела и трясется от старости, ноги уже не слушаются меня, сердце покрылось морщинами, мне казалось, я многое знаю, но я не в силах понять...

Карл стоял, опустив голову. Что он мог ответить этому старцу, который говорил так твердо, с таким безмятежным спокойствием.

— Я еще молод, отец Буа-д’Орм. — И, помедлив немного, Карл повторил: — Я еще молод, отец Буа-д’Орм... Мать, братья — все говорят, будто я шалопай, так как не хочу жить по их примеру... Они требуют, чтобы я остепенился, сделал карьеру, а для этого надо поступать, как они, — все принимать, повиноваться, гнуть спину, рукоплескать. Но я никогда этого не мог... Значит, они правы, уверяя, будто я сумасшедший... Я только и делаю что пью, бегаю за девчонками да вожу компанию с «грязными неграми», как уверяют мои близкие... Они считают меня пропащим человеком... Я ничего не могу вам объяснить! Знаю лишь одно: за спиной моих родных братьев стоят могущественные люди — иностранцы, белые... Не в обиду будь вам сказано, я не верю ни в бога, ни в черта, но я уважаю все, что порождено землей. Лоасы порождены нашей землей так же, как бананы, маниока и маис. Почему у нас растет маис, а не пшеница? Да потому, что солнце у нас горячее, а в почве есть именно то, что требуется для маиса. Лоасы порождены нашей землей, потому что земля наша нищая, потому что для ее обработки у нас имеются лишь руки да убогие первобытные орудия, потому что нам приходится самим искать выхода, какая бы ни случилась беда... Белым людям хочется, чтобы ради их веры вы отреклись от лоасов, но ваша вера — это маис, а вера белых — пшеница... Никогда им не удастся навязать вам свою религию, но они могут сделать зло, много-много зла... Они все здесь опустошат, — так поступили некогда американцы в борьбе против крестьян, с оружием в руках защищавших свои хунфоры... Я подумал, что вам стоит выслушать все это, отец Буа-д’Орм, и я пришел... Лоасы умрут лишь в тот день, когда засияет электричество в деревнях, когда свет прогонит мрак из хижин, когда на полях загудят машины, когда крестьяне научатся читать и писать, — когда сама жизнь изменится, не раньше... Вы, конечно, мне не поверите, но мне еще многое хотелось бы вам сказать!..

Буа-д’Орм молча слушал Карла Осмена, пытливо вглядываясь в его лицо.

— Нож и только нож может проникнуть в сердцевину иньяма, сын мой, не так ли? Говори, я слушаю… Я не звал тебя, ты сам пришел. Я не заставлял тебя говорить, — скажи то, что подсказывает тебе сердце... Мы, люди земли, должны быть недоверчивы, если хотим выжить. Ведь нам постоянно приходится защищаться против вас, горожан, ты сам знаешь... Но никто не скажет, что Буа-д’Орм Летиро помешал пришельцу сказать то, что человек этот считал правдой...

Карл, все еще стоявший с опущенной головой, решился наконец поднять глаза на своего собеседника. Он чувствовал в нем спокойную силу, проницательность, мудрость и здравый смысл.

— Все же есть надежда, что хунфоры не будут разрушены, — продолжал он, — очень слабая надежда, но надо надеяться... Там, в столице, нашелся человек, который поднял голос в вашу защиту. Он выступил против священников, проводящих кампанию отречения... Я подумал: если крестьяне узнают об этом, они воспрянут духом. Быть может, вы не умеете читать, но я принес вам эту газету в подтверждение своих слов... Спасибо за ваш прием, спасибо за все. Мне пора идти. Клочок газеты не бог весть что, да и потом у этого человека немного последователей, но он борется за вас... Вот и все...

Буа-д’Орм протянул руку, осторожно, любовно взял печатный листок у Карла Осмена. Тот молча ушел, оставив старика в глубоком раздумье.

XII

Гонаибо проснулся очень рано. Утро было ясное, свежее, и ночь принесла ему отдых. Уже давно он не чувствовал себя так хорошо. Накануне он обегал все окрестности, наблюдая, прислушиваясь к разговорам, к пересудам. Больше чем когда-либо он избегал крестьян, хотя ему и пришлось действовать заодно с ними во время похода за похищенными предметами водуистского культа. Он отчаянно стремился сохранить свою одинокую независимую жизнь среди растений и животных под бескрайним небом, на поросшем травою берегу озера.

Ему приснилось, что он идет по большому голубому лугу, цветы на нем серебряные, а шерсть у животных похожа на белые хлопья. Жизнь — какое это чудо! За последние дни Гонаибо был лихорадочно возбужден, сердце его тревожно билось, но, увидев пришельцев собственными глазами, он успокоился. Утром он проснулся такой же веселый, как в светлые дни своей былой беззаботности: его ноги так и просились скакать, из горла неудержимо рвалась песня. Детство! Своенравная пора, когда по жилам у нас словно струится ручеек с проворными рыбками, заря жизни — предвестница грядущего дня... Будущее покажет, что наша страсть к разрушению, наша лихорадочная деятельность, наши столкновения, наша застарелая или вновь вспыхнувшая ненависть — все это следствие переходного возраста, животного состояния людей, в душе которых подлинная человечность еще не пришла на смену стадному безумию... И когда человеческий разум освободится наконец от ненависти, звериных инстинктов, крови, притворства, насилия или бесплодных мечтаний, жизнь станет вечным детством, пылким, восторженным и счастливым.