Но я ничего не мог сделать, паром не шел ни вперед, ни назад и продолжал все глубже погружаться в воду, грозно бурлившую под ногами. Быки наконец соскользнули всей кучей и барахтались, сопя и брыкаясь в воде, которая часто покрывала их целиком. Но, как ни странно, их отнесло вниз к отмели, и они благополучно выбрались из воды, несмотря на цепь, которой были связаны их ярма. Освободившись от груза, паром качнулся в противоположную сторону, как бы нырнул в реку, и сильное течение понесло его вниз.
«Oh mon Dieu! Oh sacre note 53, — кричал француз. — Спасите меня, мсье. Я не умею плавать».
Он побежал ко мне с распростертыми руками. Я отскочил назад, избегая опасных объятий и упал. Струившаяся по палубе вода потащила меня за собой. Я не очень боялся этого, зная, что течение отнесет меня на отмель, к которой прибило быков. Я оглянулся на француза. Паром теперь погрузился глубоко под воду, и француз взобрался на средний столб продольной стяжной цепи, который уже тоже выступал из воды всего фута на два. Я как сейчас вижу его на верхушке столба с глазами как блюдца от страха, с торчащими к небу кончиками воинственных усов и слышу, как он, крестясь, то молится и выкрикивает проклятия, то призывает оставшихся на берегу товарищей спасти его из мутного потока. Зрелище было до того забавное, что я начал смеяться и едва мог от смеха держаться на воде.
— Держись, французик! — кричали начальник обоза и другие погонщики. — Только держись, и ты выберешься цел и невредим!
Он погрозил им кулаком.
— Я идет книзу. Я тонет. Вы проклятый погоняй быков, — отвечал он. — А вы говорит держись. Oh, sacre! Oh misere! Oh, mon Dieu! note 54 Я не сомневаюсь, что он мог бы отпустить столб и погрузиться под воду, если бы паром осел еще глубже, но как раз этот момент лопнул канат и паром поднялся кверху настолько, что его палуба едва выступала из воды, и поплыл течению за мной. Француз спрыгнул вниз на палубу и затанцевал на ее скользкой поверхности; он орал и хохотал от радости, щелкал пальцами в знак насмешки над теми, кто смеялся над ним, и кричал:
«Adieu, adieu, messieurs note 55, я отправлюсь в Сент-Луис, к своей милой».
Паром прибило к берегу немного ниже по течению; мы без труда отбуксировали его назад и починили канат. Но француз не захотел переправляться на пароме со своими быками; он отправился со следующим рейсом, когда погрузили фургоны, прихватив при этом доску взамен спасательного пояса на случай аварии.
В теплые летние ночи мы с Нэтаки спали на свежем воздухе на краю обрывистого берега реки. О, эти белые, залитые луной, восхитительные ночи! Такие восхитительные, полные тихого покоя, что мы, наслаждаясь их изумительной красотой, не могли заснуть до позднего часа, когда следовало уже давно крепко спать. Крикнет сова. «Это призрак какого-нибудь несчастного, — скажет Нэтаки. — За совершенное им зло тень его превращена в сову, и он должен долго страдать, бояться Солнца, тоскливо кричать по ночам, пока наконец ему не будет позволено присоединиться к другим теням нашего племени, которые отправились на Песчаные Холмы». Завоет волк. «Почему так горестно, братец? Кажется, что они всегда оплакивают что-то, отнятое у них или потерянное. Интересно, найдут ли они когда-нибудь утраченное?»
Река текла и журчала под берегом, а ниже за поворотом глухо ревела на порогах. Бобр или, может быть, большая рыба всплескивала на серебристой поверхности воды, и Нэтаки прижималась ко мне, вздрагивала. «Это жители глубоких вод, — шептала она. — Хотела бы я знать, почему им назначено жить там внизу, в глубоких темных холодных местах, а не на суше, на ярком солнце? Как ты думаешь, счастливы они, живут ли они в тепле и довольстве, как мы?»
На такие вопросы я отвечал как мог. «Козел любит высокие, холодные, голые скалы в горах, антилопы — теплые, низкие, открытые прерии. Несомненно, жители глубин любят реку, не то бы они жили на суше, как мы».
Как-то ночью, услышав крик большой совы на острове Нэтаки сказала:
— Подумай, как несчастна эта тень. Даже если ей будет позволено отправиться на Песчаные Холмы, она все-таки будет несчастна. Все они там несчастны, люди, ушедшие от нас; они живут там ненастоящей призрачной жизнью. Поэтому я и не хочу умирать. Там так холодно, безрадостно, и твоя тень не могла бы быть со мной. Тени белых не могут войти в жилище мертвых черноногих.
Я ничего не ответил, и немного спустя она продолжала:
— Скажи мне, правда ли то, что Черные Платья рассказывают о будущей жизни; может ли быть, чтобы хорошие люди, индейцы и белые, отправились наверх на небо и вечно жили там счастливо с Создателем мира?
Я не мог не поддержать ее.
— То, что они говорят, написано в их старинной книге. Они в это верят.
— Да, — сказала она, — они верят в это, и я тоже. Я рада, что верю в это. Туда открыт доступ и индейцу; мы можем продолжать быть вместе, когда эта наша жизнь кончится.
Как и раньше, мне нечего было ответить ей, но я подумал о словах старика, делавшего церковное вино:
И много узлов он распутал в пути, Но узел судьбы… и концов не найти.
Лето шло, и забота о пище стала для пикуни очень серьезной. Нам говорили, что страдают и северные племена черноногих. Агент по делам черноногих в своем ежегодном отчете министерству внутренних дел жаловался на варварство своих подопечных, на их языческое поклонение чужим богам, но ничего не говорил об их телесных нуждах. «У меня нет ничего для вас, — говорил он вождям. — Ведите ваших людей туда, где бизоны, и следуйте за стадами».
Настал август. пикуни передвинулись вниз по реке ближе к нам, и в то время как охотники разъезжали по прерии за антилопами, вожди совещались с Ягодой, обсуждая планы на зиму. В конце концов было решено перейти в район реки Джудит, где, как они думали, бизонов еще много и где, конечно, не меньше, чем раньше, вапити, оленей, бобров и волков. В сентябре выступили из форта и мы — Ягода, Женщина Кроу, Нэтаки и я, и через неделю расположились лагерем на реке Джудит, всего в одной-двух милях выше устья Уорм-Спринг-Крика. В Форт-Бентоне мы наняли еще двух рабочих, с их помощью скоро сколотили бревенчатые домики и сложили несколько грубых каминов. Мы расположились в самой середине большой тополевой рощи, защищенной от северных ветров. Рядом текла река, в то время изобиловавшая крупной жирной форелью. Как было условлено, туда пришли и ставили свои палатки пикуни; часть племени бладов перекочевала с севера и присоединилась к нам. Около форта сошлось много охотников, и хотя в непосредственной близости от нас бизонов было мало, но на расстоянии одного дня пути на восток они паслись большими стадами. Что касается оленей и вапити, то местность прямо кишела ими.
В верхнем течении Уорм-Спринг-Крика стояла скотоводческая ферма, возникшая в предыдущем году. Управлял этой фермой человек по фамилии Брукс, а принадлежала она крупной фирме, ведшей большую торговлю в Хелине, Форт-Бентоне и форте Маклеод; она также владела торговым пунктом при управлении агента по делам черноногих; из этого района пикуни ушли на поиски дичи. Кажется, в то время это была единственная скотоводческая ферма во всей обширной области между горами Хайвуд и рекой Йеллоустон. Впоследствии эта поросшая густыми травами область кормила сотни таких ферм. А потом пришли овцы и опустошили эти пастбища. Охотники старого времени заплакали бы, увидев нынешние голые прерии и холмы. Я не хочу никогда больше их видеть, предпочитаю помнить прерии такими, какими видел их в последний раз, до того, как весь край опустошили стада быков и овец белых. Подумать только, сколько столетий эти волнистые прерии давали пропитание бродившим по ним бесчисленным стадам бизонов и антилоп и сколько столетий еще так могло бы продолжаться, если бы не жадность белых. Я так же, как и индейцы, считаю, что белый человек — ужасный разрушитель. Он превращает покрытые травой прерии в бурые пустыни; леса исчезают перед ним, и только почерневшие пни показывают, где некогда находились зеленые прелестные рощи. Да что, белый человек даже иссушает реки и срывает горы. А с ним приходят преступление, голод и нужда, каких до него никогда не знали. Выгодно ли это? Справедливо ли, что множество людей должно расплачиваться за жадность многочисленных пришельцев?