— Я не могу больше этого выносить, — сказал я наконец. — Идем сейчас, сейчас же, к твоему отцу, и я поговорю с ним.

— Да, — прошептала она, — да. Соберемся с духом и пойдем к нему. Он всегда был добр ко мне, может быть, он будет сейчас великодушен.

Позабыв о вязанке дров, мы взялись за руки и пошли. Мы остановились перед Одиноким Ходоком на теневой стороне палатки, где он сидел и курил свою длинную трубку.

— У меня нет тридцати лошадей, — сказал я, — нет даже одной, но я люблю твою дочь, и она любит меня. Прошу тебя, отдай ее за меня.

Вождь улыбнулся.

— А почему, как ты думаешь, я отказался от тридцати лошадей? — спросил он, и раньше, чем я успел ответить, продолжал. — Потому что я хотел, чтобы моим зятем был ты. Я хочу белого зятя, потому что он хитрее, много мудрее индейца, а мне нужен советчик. Мы не слепы, я и мои женщины. Мы уже давно видели, что этот день приближается, ждали, что ты заговоришь. Это произошло; теперь остается сказать только: будь добр к ней.

В тот же день для нас поставили небольшую палатку и положили в нее шкуры бизонов, кожаные сумки с сушеным мясом и ягодами, дали нам один из двух своих медных чайников, дубленые кожи, вьючные седла, веревки — все, что должно иметься в палатке. Далеко не последним делом было то, что Одинокий Ходок сказал мне, чтобы я выбрал себе тридцать лошадей из его большого стада. Вечером мы поселились в своем доме и были счастливы».

Старик прервал свой рассказ и сидел, молча вспоминая прежние дни.

— Я знаю, что вы чувствовали, — сказал я, — потому что мы испытывали то же самое.

— Знаю, — продолжал он, — видя мир, довольство и счастье в этой палатке, я не мог удержаться, чтобы не рассказать вам о днях своей юности.

Когда он ушел, я пересказал Нэтаки все, что он говорил. Это произвело на нее большое впечатление, так как, когда я кончил, на ее глазах были слезы. Она все повторяла: «Как мне его жаль! Как он одинок!»

На другой день вечером, когда он вошел и сел на свое обычное место, Нэтаки подошла к нему и поцеловала его поцеловала дважды:

— Я целую вас, — сказала она прерывающимся голосом, — потому что мой муж передал мне все, что вы ему рассказали вчера вечером; потому что,.. — но больше она ничего не смогла сказать.

Просыпающийся Волк наклонил голову; я видел, как вздымается его грудь, как слезы скатываются по его гладко выбритым щекам. Кажется, и у меня в горле был какой-то комок. Но вот он выпрямился, нежно положил руки на голову маленькой женщины и сказал:

— Молю бога, чтобы он дал вам долгую жизнь и чтобы вы были всегда так же счастливы, как сейчас.

Монро пробыл на службе Компании Гудзонова залива много лет; у него была большая семья: мальчики и девочки; большинство из них живы и сейчас. Старшему, Джону, около семидесяти пяти лет, но он еще настолько молод, что каждую осень взбирается на Скалистые горы вблизи своего дома, убивает несколько горных баранов и вапити, ловит капканом бобров. Старый Монро никогда не бывал больше в родительском доме; не видел своих родителей с того дня, когда расстался с ними на пристани в Монреале. Он собирался как-нибудь поехать к ним ненадолго погостить, но все откладывал поездку, потом пришли письма двухлетней давности, сообщавшие, что и мать, и отец умерли. Пришло также письмо от адвоката, который писал, что родители завещали Монро значительное состояние и он должен приехать в Монреаль и подписать ряд документов, чтобы вступить во владение. В это время начальник фактории Маунтин-Форт уезжал в Англию в отпуск. По простоте своей Монро доверчиво выдал ему полномочие на ведение этого дела. Начальник фактории не вернулся, и в силу документов, им подписанных, Монро утратил наследство. Но это его мало беспокоило. Разве у него не было палатки, семьи, хороших лошадей и обширной земли, буквально кишевшей дикими животными, по которой он мог странствовать? Чего еще можно желать?

Расставшись с Компанией Гудзонова залива, Монро временами работал на Американскую пушную компанию, а большей частью странствовал как «независимый траппер» от Саскачевана до Йеллоустона и от Скалистых гор до озера Виннипег. Истоки южного Саскачевана были его излюбленными охотничьими угодьями. В начале 50-х годов он привел в эти места знаменитого иезуитского патера Де-Смета; у красивых озер, расположенных к югу от горы Чиф-Маунтин, они воздвигли громадный деревянный крест и назвали оба эти водных пространства озерами Сент-Мэри. На следующую зиму, после того как сыновья Монро Джон и Франсуа женились, вся семья в трех палатках стояла лагерем в этих местах. Однажды ночью на них напал большой военный отряд ассинибойнов. Дочери Лиззи, Амелия и Мэри умели стрелять, все вместе храбро сопротивлялись нападению. Незадолго рассвета они прогнали индейцев, потерявших пять человек. Одного из них застрелила Лиззи, как раз когда он собирался вытащить жерди, загораживавшие выход из загона для лошадей.

В эту зиму они убили свыше трехсот волков и, кроме того, добыли меха бобров, куниц и скунсов. Их устройство для ловли волков было настолько оригинально и в то же время просто, что стоит о нем рассказать.

На берегах выходного протока озер Монро построили длинный сарай с основанием размером двенадцать на шестнадцать футов; стенки сарая имели большой уклон внутрь и подымались вверх до высоты в семь футов; на верху пирамиды было устроено отверстие шириной примерно в два с половиной фута и длиной в восемь футов. В этот сарай забрасывались целиком олени, четверти бизоньих туш, всякое бывшее под рукой мясо. Волки, чуя запах крови и мяса и видя его ясно через промежутки в четыре-шесть дюймов между бревнами, в конце концов взбирались наверх и спрыгивали вниз через отверстие. Но выпрыгнуть назад они уже не могли, и утро заставало их в сарае, где они беспокойно кружились, совершенно сбитые с толку. Порох и пули были драгоценностью в те времена; поэтому трапперы убивали волков из лука стрелами и, открыв устроенную в одном конце дверь, давали попавшим в сарай с волками койотам уйти. Трупы убитых волков, сняв шкуры, выбрасывали тотчас же в реку, чтобы по близости не оставалось ничего подозрительного для зверей.

Милый старый Просыпающийся Волк! Он вечно оплакивал упадок индейцев, в частности пикуни.

— Посмотрели бы вы на них, какие они были давным-давно, — говорил он, — какой это был гордый и смелый народ. А сейчас, — это проклятое виски! Нет больше великих вождей, знахари утратили свое могущество.

Читатель помнит, что старик был католиком. Но я знаю — он глубоко верил в то, что составляло религию черноногих; считал, что молитвы и тайные чары знахарей имеют силу. Он часто вспоминал о страшном могуществе человека по имени Старое Солнце.

«Был один человек, — рассказывал он, — который, несомненно, беседовал с богами и владел отчасти их таинственным могуществом. Иногда темной ночью, когда все затихнет и успокоится, он приглашал нескольких из нас в свою палатку. Когда все рассаживались, жены его засыпали огонь золой и внутри палатки становилось так же темно, как снаружи. Он начинал молиться. Сначала Солнцу, верховной силе, потом Ай-со-пвом-стан — создателю ветров, затем Сис-тсе-ком — грому и Пу-пом — молнии. Он молился, призывая их прийти и исполнить его волю; и сначала полы палатки начинали колебаться от первого дуновения приближающегося ветра, затем ветер становился постепенно все сильнее, пока наконец палатка не начинала шататься под его порывами, шесты — гнуться и скрипеть. Начинал греметь гром, еле слышный, отдаленный, и вспыхивали слабые зарницы; гроза все приближалась, пока не начинало казаться, что она у нас над головами. Раскаты грома оглушали нас, вспышки молний ослепляли, все мы сидели, оцепенев от страха. Тогда этот удивительный человек приказывал грозе уйти, ветер стихал, гром и молния удалялись с ворчанием и вспышками все дальше, пока мы не переставали слышать и видеть их».

Старик твердо верил, что все это он слышал и видел. Ни я, ни вы не сможем объяснить этого. Разве что хитрый старый волшебник гипнотизировал свою аудиторию.