Алеша, большой привет всем ребятам. А Славика спросите, сколько будет 7X9?

До скорой встречи! Наташа.

И еще: сейчас уже, считайте, апрель, А двадцать второго» числа, в день рождения Владимира Ильича, вас будут принимать в комсомол. Ясно? Ну, то-то! Целую вас. Наташа».

Я письмо держу, все молчат. Женька просит:

- Давай-ка еще раз. Я прочитал еще раз.

- Ура!

- Ха-ха!

- Банзай! - вскакивает со стула Мишка.

- Мировецки! - сказал Славик и приуныл. Лидочка его утешает:

- Тебе же приятно будет, что твои друзья комсомольцы,- ерошит она чубчик Славика.

- А вы тогда меня не бросите? - осторожно косится Славик.

- Ну, что ты,- целует его Лидочка.

- А на свои собрания пустите?

Лидочка нетвердо обещает.

- А я все равно проберусь, - упрямо решает Славик,- вы и не заметите.

- Ну, и молодец,- говорю я.

Славик повеселел, нам подмигивает:

- А знаете, можно настоящую цепь в «дом пять» найти. Там собака к конуре прикована. Ее Тигр зовут, но она дворняжка. Совсем не страшно.

В комнату Нонка с учебником заглядывает:

- Вы чего тут шумите?

- На письмо, читай! Нонка прочитала:

- Ну, и чего вы орете?

- Нас всех в комсомол будут принимать! Сама Наташа пишет.

- Всех? - переспрашивает Нонка.

- Ну, вот только Славика пока нет, а так всех,- оглядываю я своих друзей. Довольная Нонка тоже всех нас осматривает, пошла в кухню.

- Алешка, пойди на минутку,- говорит она из-за двери,- тебе сколько было велено купить керосина?

Я сразу в кухню. Сегодня моя совесть чиста.

- Три литра! - кричу я.- Проверь, пожалуйста!

- Тише,- говорит Нонка и усаживает меня,- а если Мишу не примут?

- Чего?

- Тише,- повторяет Нонка и на дверь оглядывается.- А если Мишу не примут? Что вы будете делать?

Я все понял. Как-то вдруг холодно стало в нашей кухне.

- Не знаю, Нонка… Может быть, Наташа… Ведь же она сама письмо писала. Ну, всех, значит, и Мишку?

Она учебник вверх ногами листает, трет пальцами виски.

- Ну ладно, иди к ребятам.

- А керосин, Нонка?

- Иди ты со своим керосином… Все равно знаю, что меньше покупаешь. Мама заметила, да молчит. Все на свое кино. Катись!

- Чего ты такой, Алешка?- спрашивает Женька.

- Да вот насчет керосина…

- Чудак,- говорит Мишка,- керосин же сразу по уровню заметят. Лучший вес… картошка… Только потом сам чисть и тоньше срезай.

- А мне Валька Дзынь рассказывал,- делится Славик,- купил крыжовник, побрил его настоящей бритвой и получился виноград.

Мы все хохочем. Мишка громче всех…К концу подходят наши каникулы. Еще денек, и все. Снова в школу.

***

…Окончился наш короткий отдых. Еще полдня и ночью снова выступаем на передовую. Сейчас до нее совсем близко. Грузовики уже не потребуются. В клубе от приглушенных взрывов снарядов начал подрагивать занавес с серебряными звездами.

Григорий Иванович появляется хмурый, сумрачный. Проверил наше оружие, снаряжение. Отругал Женьку за стертую складкой портянки ногу.

По улице села медленно тянутся повозки, машины с ранеными. В них бойцы все больше в синих брюках: ленинградский комсомольский добровольческий.

И вот мы снова в окопе.

Окоп совсем свеженький, необстрелянный. Никаких полочек для патрон, никакой маскировки.

На дне окопа Пончик нашел девичью косынку, а я - Туфельку с оторванной подошвой.

Григорий Иванович поясняет.

- Девчата наши копали. Студентки из Москвы.

По рукам от бойца к бойцу пошли вдоль окопа косынка и эта рваная туфелька.

Не знаю, кто что подумал. А мне вспомнилась Лидочка.

Впереди окопа снова деревня. Там опять фашисты. Изредка посылают мины, и больше ничего. Наверное, готовятся к атаке.

Мы тоже готовимся. У нас в окопе появились бронебойщики с длинными противотанковыми ружьями. Связисты протянули к нам телефонный провод. Новенькие станковые пулеметы густо замаскированы вдоль всего окопа. Около них спокойные, неторопливые, знающие себе цену пулеметчики-кадровики.

Пулеметы застыли стволами в сторону деревни.

Даже невооруженным глазом видны тропинки, что петляют от изб до дверей белого здания с большими окнами. Наверное, это школа. Каждое утро шагала с книжками по этим тропинкам детвора. Каждое утро до двадцать второго июня. А сейчас у них каникулы. И неизвестно, когда они кончатся.

Если смотреть в бинокль и четко его настроить - видно, как заросли тропинки. Где же вы, мальчишки и девчонки из этой школы? Или в подполах прячетесь, а может, ушли с родителями к партизанам? В одном окне что-то темное, круглое. Может быть, глобус? А что же сейчас в этой школе?

***

В классе Пелагея Васильевна спрашивает, кто и как пропел каникулы.

Гога рассказывает, как он много читал, какие он делал выписки из классиков, в каких побывал театрах и даже успел посетить какую-то выставку, где любовался чудесными полотнами.

- Какими полотнами? - спрашивает Женька.

Гога говорит, что вот так вдруг сразу ему не вспомнить. Нужно подумать.

- Так,- говорит Пелагея Васильевна,- кто еще расскажет о своих каникулах?

Встает Лариска. Она рассказывает нам, как попала на «закрытый концерт». Там сидели очень большие люди с папиной работы, и для них пел очень известный тенор.

Женька фыркает. Пелагея Васильевна хмурится.

- Так, хорошо,- говорит она, - кто еще? Класс молчит, переглядывается.

- Вот ты, Алеша? - спрашивает Пелагея Васильевна. Женька меня толкает: мол, вставай.

- А у нас, Пелагея Васильевна, чечетка на фанере была и еще одна девочка здорово читала из «Княжны Мери». А вообще мы построили киносъемочный аппарат, и у нас теперь есть пленка и сценарий. И еще, Пелагея Васильевна, Наташа из райкома письмо прислала, говорит, что нас всех примут в комсомол.

- Подожди, Алеша,- садится она за нашу парту,- какая чечетка? Какая фанера?

Тут Женька, Лидочка, Мишка. В общем, все начали в один голос. Я хочу объяснить, а они сами объясняют.

- Вот письмо, Пелагея Васильевна, почитайте!

- Ну-ка, потише, ребята,- говорит она и разворачивает письмо.

Я угадываю, где она читает. В каком месте? Вот сейчас до конца дойдет. А может быть, не все поймет? Встала, пошла к своему столу, пенсне сняла и сразу какая-то не такая. Сидит, мелом руки пачкает.

- Вот вы и выросли,- просто говорит она. Потом долго доску осматривает. А на этой доске царапин, зигзагов полно. Когда-то она была совсем новенькая, а потом мы ее мелом расчертили, замучили. Одни из нас несмело елозили, другие громко точки ставили. Сколько на ней на переменках разных карикатур рисовали. Потом тряпкой сотрем и вроде все хорошо. Правда, мел исчезает, а царапины - никогда.- Вот вы и взрослые,- повторяет Пелагея Васильевна. И крошится мел на ее все то же новое платье.- Миша,- говорит она,- давай-ка к доске.

Мишка у доски. То на нас, то на доску спокойно смотрит и выжидательно на Пелагею Васильевну.

- Пиши, Миша, пишите все: «Как я понимаю мужество?»

Мишка на носки привстал, пишет. У самой верхней планки старается.

- Большой ты, Миша, стал,- говорит Пелагея Васильевна.

Мишка молча согласился. Ждет, что дальше.

- Объясни, что написал?

- Значит, так,- начинает Мишка,- ну, мужество - это, значит, когда тебе очень трудно, а ты…

И замолчал наш Мишка.

- Прололжай, Миша…

- Значит, ни слез и ничего. Так?

Она молчит.

- Ну, вот, значит,- продолжает Мишка,- ни слез и ничего… такого.

- Можно дополнить,-вдруг тянет руку Гога.

- Пожалуйста, Гога.

Он встает, отряхивается:

- В общем, мужество - это как в Древнем Риме. Там был такой Муций Сцеволла. Он руку в огонь сунул, а тайну не выдал. Или еще, Пелагея Васильева, вот как спартанцы. Одному лисенок живот выгрыз, а он все стоял и терпел.