«Молодая Германия» отражала сумятицу и незрелость немецкой буржуазии. Впоследствии молодой Энгельс справедливо упрекал писателей-младогерманцев за разноголосицу и говорил, что они, как порождение смутного времени, сами были охвачены этой смутой, и в их головах бродили оппозиционные идеи, иногда самые нелепые.

Младогерманцы самыми близкими себе писателями считали Гейне и Берне, признавая их зарубежными шефами своего движения. Они с большим уважением относились к взятой Гейне на себя роли посредника франко-немецкого культурного сближения. Младогерманцы сами и их читатели увлекались «Предисловием» к «Французским делам» Гейне, которое распространялось в Германии в виде нелегально отпечатанной брошюры. Гейне ратовал за новую литературу, несущую благородные мысли о единении народов: «Когда мы достигнем того, что массы будут понимать настоящее, тогда народы не позволят наемным писакам аристократии разжигать войну и раздоры, тогда осуществится великое единение народов, священный союз наций; нам больше не нужно будет содержать из-за взаимного недоверия постоянные армии во много сотен тысяч убийц, мечи мы перекуем в плуги и впряжем в них военных коней и добьемся мира, благосостояния и свободы! Этой деятельности посвящена по-прежнему моя жизнь».

Необычайно резкий тон «Предисловия» Гейне вывел из себя прусскую придворную камарилью. Сам король Фридрих Вильгельм III запросил своих министров, что ими предпринято по поводу выхода книги Гейне, и министры не преминули ответить репрессиями против «Молодой Германии» в целом и против Гейне в частности.

Толчком к этим репрессиям явились литературные доносы Вольфганга Менцеля, бывшего сотоварища Гейне по Боннскому университету. Этот литератор сперва находился в либеральном лагере, затем резко переменил фронт, занял реакционную позицию и подвизался в качестве критика в «Штутгартском литературном листке», где помещал статьи, направленные против «Молодой Германии», все действия которой он считал «французской заразой». Нападки Менцеля послужили сигналом для наступления союзного правительства на новое литературное движение.

10 декабря 1835 года состоялось заседание германского Союзного сейма (бундестага). На этом заседании реакционнейшие дипломаты Европы объявили настоящую войну писателям «Молодой Германии». Австрийский посланник граф Мюнх-Беллинсгаузен произнес вступительную речь, в которой дал определение литературе «Молодой Германии» как «антихристианской, богохульственной, умышленно попирающей ногами всякую нравственность, всякий стыд и все, достойное уважения». Во главе этой литературы докладчик поставил Гейне, у которого он обнаружил «глубокую неприязнь к христианству, уничтожение веры в бога» и прочую безнравственность.

Докладчик требовал прекращения подобного безобразия, и Союзный сейм без особых прений согласился с предложением Австрии.

Сочинения писателей «Молодой Германии» — Гуцкова, Винбарга, Мундта и Лаубе — были запрещены. По поводу же Гейне было вынесено постановление, в котором говорилось: «Вместе с тем мы решили, что относительно тех литературных произведений Г. Гейне, который уже неоднократно подавал повод к запрещениям его писаний и сочинения которого, до сих пор появлявшиеся в печати, почти все опасного содержания, — на будущее время, где и на каком бы языке они не появлялись, должны быть принимаемы те же меры, которые постановлены относительно сочинений Гуцкова и др.».

Нетрудно расшифровать настоящее значение этого постановления: сочинения Гейне, не только написанные, но и будущие, запрещались к печати и распространению в Германии. Правда, не все немецкие государства выполняли со всей строгостью постановления Союзного сейма. Но Пруссия особенно ретиво вела политику репрессий против писателей «Молодой Германии», и Гейне больше других пострадал от этого решения Союзного сейма, поставившего его в тяжелое положение.

Матильда

В июльский день, как раз в годовщину революции, солнце вело себя не по-летнему. Оно совсем закатилось за черную тучу, нависшую над Королевским мостом, и холодные струи дождя, подхлестываемые ветром, заливали улицы Парижа. Пешеходы бежали по деревянному настилу моста, ежась от холодных порывов ветра; модницы в легких шляпках и батистовых блузках сразу приняли жалкий вид, а дождь насмешливо барабанил по их раскрытым зонтам, обшитым изящным кружевом. Кучера подгоняли лошадей, с которых стекали потоки воды.

Гейне стоял, прижавшись к перилам моста и, придерживая промокшую шляпу, внимательно рассматривал бегущих прохожих, грохочущие экипажи — всю суматоху, вызванную разбушевавшейся стихией. Казалось, он не замечал, что промок до нитки, и упрямо продолжал стоять на мосту, наблюдая прохожих. Это было любимым занятием поэта в Париже: изучать улицу в ее неугомонном движении, угадывать по лицам характеры и судьбы людей, придумывать их биографии. Дождь кончился так же неожиданно, как начался. Снова выглянуло солнце, чистильщики сапог вернулись на прежние места, а Гейне, засунув руки в карманы, все разглядывал доброжелательно-любопытным взглядом проходивших мимо женщин, детей, стариков.

Когда Гейне наконец покинул свой «наблюдательный пункт» и без видимой цели пошел вдоль улиц, он вдруг заметил, что его башмаки совершенно промокли, и он слышал, как внутри их булькала вода. Гейне увидел вывеску «Обувная лавка Арно». Он толкнул дверь; игриво зазвенел колокольчик, и поэт очутился в небольшой, но со вкусом убранной лавке, каких было много во французской столице. Высокое зеркало отразило фигуру Гейне, и он даже зажмурил глаза — до того непривлекательным показался он себе: мокрый костюм висел на нем, как на вешалке, с бесформенной шляпы стекала вода, башмаки оставляли грязные следы на полу. В лавке покупателей не было, а за длинным полированным прилавком стояли двое — маленький, толстый человек с коротко подстриженными седеющими усиками и молоденькая девушка, лет восемнадцати. Ее глубокие черные глаза внимательно, чуть-чуть насмешливо смотрели на посетителя. Тот растерялся, подняв на нее глаза: его поразили миловидность девушки и та непринужденная грация, с которой она обратилась к нему:

— Что вы желаете, мосье?

Это был профессиональный вопрос продавщицы, но она вложила в него необычную в таком случае веселость.

Гейне ответил шуткой:

— Просушите меня, мадемуазель, если это возможно.

Девушка рассмеялась; засмеялся и пожилой человек за прилавком.

— В моей власти только предложить вам башмаки, — сказала девушка и решительно добавила: — Прошу вас сесть, мосье, в это кресло.

Поэт, не сводя с девушки глаз, послушно опустился в кресло, а она мгновенно расстелила у ног Гейне коврик, взяла с полки коробку с обувью и, ловко опустившись на колени, сняла с его ноги мокрый башмак и надела новый, предварительно вытерев ногу мягкой тряпочкой.

«Сколько бы она ни запросила за башмаки, я заплачу», — подумал про себя Гейне.

А девушка сказала покупателю:

— Пожалуйста, встаньте и пройдитесь. Не жмет ли ногу?

— Нет… А может быть, и жмет, — неуверенно сказал Гейне.

Тут в дело вмешался пожилой человек, и по его тону Гейне понял, что это сам хозяин лавки мосье Арно. Он велел девушке примерить еще одну пару и при этом назвал ее Эжени. Гейне запомнил это имя. Во время новой примерки он ее называл «мадемуазель Эжени».

Купив башмаки, Гейне разговорился с мосье Арно, оказавшимся довольно словоохотливым. Он не замедлил позвать из комнаты свою жену, представил ее новому знакомому, а мадемуазель Эжени скромно стояла поодаль и прислушивалась к разговору своих хозяев с покупателем, который чем-то заинтересовал ее. На прощание мосье Арно просил Гейне заходить в лавку, и он обещал это сделать в ближайшие дни. Мосье Арно очень удивился, узнав, что Гейне — немец: так безукоризненно он говорил по-французски.

К своему удивлению, Гейне, придя домой, все время думал о девушке, случайно увиденной в обувной лавке. Сколько раз поэт, бродя по Парижу, встречал молоденьких девушек — продавщиц, модисток, белошвеек, но Эжени показалась ему какой-то особенной в своем сочетании простоты и юной свежести. Губы ее не были подкрашены, лицо, по-видимому, не знало румян и пудры. И вся она казалась воплощением здоровья и красоты. Кто она? Откуда? Быть может, дочь или племянница мосье Арно?., Эти вопросы навязчиво преследовали Гейне и он невольно под вечер оказался в лавке. Но, увы, Эжени не было, а вместо нее за прилавком стояла другая девушка, очень полная, белокурая. Когда она спросила посетителя, что ему угодно, Гейне сказал, что ему надо видеть мосье Арно. Девушка позвала хозяина, и он тотчас же явился. Узнав Гейне и ничуть не удивляясь его приходу, Арно приветливо протянул ему руку, как старому знакомому. Завязалась непринужденная беседа, но поэт не решался спросить про Эжени. Он пригласил мосье Арно и его жену провести с ним часок в соседнем кафе.