В этих словах звучала горькая ирония. Мысль поэта все время обращалась к будущему, когда свободолюбивые идеи одержат верх над косностью и раболепием немецкого мещанства. Поэт и назвал вторую часть «Путевых картин» — «Идеи». И прибавил к этому: «Книга Ле Гран». На Нордернее Гейне писал эту новую книгу, задуманную уже давно, еще в Люнебурге. Какая живость ума и богатство образов сверкали в «Книге Ле Гран»! Поэт обращался к Эвелине, женщине, созданной его фантазией. Это был как бы обобщенный образ любимой — и Амалии, и ее сестры Терезы, и Фредерики Роберт. С ней ведет лирическую беседу поэт, рассказывает о своем детстве, смешивая вымысел с правдой, называя себя то сыном далекой Индии, то признаваясь в том, что родился в рейнском городе Дюссельдорфе. «Книга Ле Гран» — тоже своего рода путешествие. Только не в пространстве, а во времени Гейне вспоминает прошлое, и каждая подробность из дней детства поэта выписана с такой любовью и нежностью, что невольно волнует читателя. Вот маленькая каморка, и французский барабанщик Ле Гран учит мальчика Гарри великой музыке революции. Ритмы боевых песен революции звучат в «Книге Ле Гран», с ее страниц встает некогда любимый Гейне образ французского императора в треугольной шляпе и сером походном сюртуке. Он прославлен поэтом, как сын революции, свергавший власть аристократов и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в «Книге Ле Гран», и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе, равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных подвигов. Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности — тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые мещане, немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий…

Физически слабый, болезненный, поэт чувствовал в себе гигантские творческие силы. Он пел гимны неиссякаемой человеческой энергии, направленной не на убийство и уничтожение, а на добрые, благородные дела мира. «Мне незачем ждать от священников обещаний другой жизни, — писал Гейне, — раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков, и завоевывая себе вечность в царстве былого.

И я живу! Великий ритм природы пульсирует и в моей груди, и, когда я издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо. Я слышу тысячи соловьев. Весна выслала их пробудить землю от ее утренней дремы, и земля содрогается от восторга. Ее цветы — это гимны, которые она вдохновенно поет навстречу солнцу! А солнце движется слишком медленно, — мне хотелось бы подхлестнуть его огненных коней и заставить их скакать быстрее. Но когда оно, шипя, опускается в море и огромная ночь открывает свое огромное тоскующее око, — о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая радость! Мою взволнованную грудь нежат дуновения вечернего воздуха, звезды кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей и над маленькими мыслями людей».

Так Гейне поэтически воспринимал мир со всеми его явлениями и событиями. Он придавал большое значение своей новой книге, которая должна была зародить в сердцах читателей свободолюбивые мысли и священную жажду освобождения от тирании.

На Нордернее Гейне много беседовал с русским дипломатом Козловским, образованным человеком, обладавшим широким кругозором. От него Гейне узнал о декабрьских событиях 1825 года в России. В немецких газетах об этом почти не писали, и восстание декабристов было темой запрещенной. Но Козловский так образно рассказал о благородных порывах Бестужева, Рылеева и других молодых дворян, поднявшихся против нового самодержца — Николая I, что поэт живо представил себе картину петербургского восстания. Козловский был в затруднительном положении и не решался вернуться в Россию, где на троне сидел деспот, расправившийся с декабристами, а ведь в числе друзей Козловского были участники восстания.

Гейне радовался каждому успеху освободительного движения, где бы оно ни происходило — на юге Европы или в северной столице. Он хотел, чтобы его «Книга Ле Гран» была призывом и сигналом. И, хотя поэт хорошо понимал, что трудно будет издать его новое произведение, он надеялся, что Кампе, ободренный успехом «Путешествия по Гарцу», согласится издать и этот «опасный товар».

В середине сентября Нордерней опустел. Гейне чуть ли не последним из курортных гостей покинул остров. Он уединился в Люнебург, где усиленно работал над новой книгой. И, когда зимой 1826 года Гейне приехал в Гамбург, он положил на стол Кампе совершенно готовую рукопись. Это был второй том «Путевых картин». Основное место занимала «Книга Ле Гран», но там были прозаические очерки о Северном море, «Письма из Берлина», стихотворения о Северном море.

— Вот, — сказал Гейне, — здесь, господин Кампе, Наполеон и французская революция представлены во весь рост. Вас это не пугает?

Лицо Кампе сделалось строгим, но лишь на мгновение. Издатель хитро сощурил глаз, лицо осветилось лукавой улыбкой, и он ответил:

— Нам, господин Гейне, надо привыкать ко всяким неожиданностям. До сих пор мы умели ладить с однофамильцем моего компаньона, цензором Гоффманом. Это безобидный и недалекий старичок. — Кампе поднял рукопись Гейне, словно взвесил ее. — Самое главное, дорогой поэт, чтобы здесь был должный объем: надо избежать предварительной цензуры.

— Я уже немного знаком с вашими хитростями, — сказал Гейне. — Думаю, что объем правильный. Но почитайте, прошу вас, «Книгу Ле Гран»! Можете думать о ней что хотите, но она написана кровью моего сердца…

«Я хочу видеть страну моего «Ратклифа»…»

Близилось время выхода второго тома «Путевых картин». Как приятно было читать свежие, пахнущие жирной типографской краской листы корректуры! Гейне правил их с неутомимым усердием, часто менял целые фразы и выражения, добиваясь наибольшей ясности мысли и изящества стиля. Наконец, когда до выхода книги осталось не больше недели, Генрих явился в банкирскую контору дяди Соломона и положил на его конторку изящно переплетенный в красный сафьян том своих сочинений. Он переплел печатавшиеся листы и объяснил дяде, что тот может стать его первым читателем. Это польстило банкиру, который был неравнодушен не только к своей славе, но и к славе племянника.

— Хорошо, хорошо, — проворчал Соломон Гейне. — Читать мне некогда, книги не мое дело — разумеется, кроме бухгалтерских. Но я рад, что ты становишься известным писателем. Известным можно быть в любой области. Но все-таки скажи мне, что ты думаешь предпринять дальше?

— Я хочу поехать в Англию, я хочу видеть страну моего «Ратклифа», — твердо сказал Генрих.

— Что ж, поезжай, — был ответ дяди.

— Но в Англии жизнь очень дорога.

Дядя Соломон удивленно взглянул на Гарри:

— Ты ведь недавно получил от меня деньги.

— Да, это на хлеб насущный, а для жизни мне нужен хороший аккредитив на банк Ротшильда в Лондоне.

Генрих получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с рекомендацией, адресованной Джемсу Ротшильду.

На прощание дядя сказал:

— Кредитное письмо дается только для формального подкрепления рекомендации, а ты изворачивайся со своими наличными деньгами. До свиданья!..

Тотчас по приезде в Лондон Генрих явился в контору Ротшильда, представил свое кредитное письмо главе банкирского дома, получил всю сумму сполна и приглашение на званый обед в придачу.

Трудно представить себе ярость старого Соломона, который дал аккредитив племяннику только для того, чтобы продемонстрировать перед Ротшильдом свою щедрость. Генрих предвидел гнев дяди и внутренне посмеивался над хвастуном, которого он хорошо проучил.