— Документиками запасся? — спросил Метастазис.

— Так сгорело же, наверное, все… — лениво объяснил Василий. — Все на «Лифшице» осталось.

— Вот! — возликовал неведомо от чего начальник и перстом в Пепеляева уперся. — Вот именно! Документов у тебя нет. Никто тебя не знает. Но ты являешься и заявляешь: «Здрасьте!» — а я должен тебе верить? Кто знает, а может, ты чем-нибудь воспользоваться хочешь?

— Чем это? — тупо спросил Василий. — Воспользоваться?

— Не знаю чем, а хочешь! Обязательно хочешь! Иначе не заявился бы! — вдохновившись, продолжал глаголить начальник.

— Так на работу куда-то надо… — сказал Пепеляев. — «Лифшиц»-то, говорят, сгорел.

— «Говорят»! — сардонически засмеялся тот. — Вся область, вся, без преувеличения, страна говорит о подвиге «Теодора Лифшица», а он говорит «говорят»!.. Стыдно! — и тут начальственный перст опять уперся в Пепеляева. — Преступно! Примазываться к подвигу…

— Чего-то я не пойму, — понесло вдруг и Васю. — Ну, сгорели и сгорели, а откуда «подвиг»? И чем я виноват?

— Сгорели, спасая! И тем более преступно, гражданин не-знаю-как-звать, примазываясь, пытаться умалить светлую память… — и он принялся перечислять со слезой во взоре: — Епифана Елизарыча Акиньшина, Валерия Ивановича Жукова, Василия Степановича Пепеляева…

— Так Пепеляев Василий Степанович — это я и есть! Разуй глаза, Спиридон Савельич!

Метастазис потух на глазах. Пошевелил бумажки на столе. Поднял утомленные глазки.

— Да… — будто бы с усилием вспомнил. — По поводу работы… Есть, дорогой товарищ, единые правила, нарушать которые никому не дозволено: без документов мы вас никуда принять не можем. Все! Вы свободны.

Пепеляев вышел из кабинета, словно промокашки объевшись.

— Ну что, покойничек? — посочувствовала ему Люська. — Говорила тебе, не ходи.

Василий ошалело помотал головой.

— Я — хто? — деревянным голосом спросил он. — Ты хоть удостоверь, Люськ… Ничо не соображаю!

Та весело расхохоталась.

— Маленько на Ваську похож. Был у нас тут такой.

— «Был»… — нервно хохотнул Пепеляев. — С печек вы тут попадали, что ли? Если я «маленько» только похож на того Ваську, то откуда, скажи, мне знать, что у тебя на правой титьке, аккурат вот это место, вроде как бородавка черная?

— А вот и нет! Никакой бородавки! — еще пуще развеселилась Люська. — Приходи вечерком, сам увидишь. Тетка Платонида, Сереньки Андреичева мать, бормотаньем в один вечер свела! Где живу-то, не позабыл еще на том своем свете?

Пепеляева передернуло.

— «Маленько» помню. Приду как ни то, бесов из тебя изгонять буду.

Вышел на крыльцо. Оступившись, чуть не посыпался со ступенек. Ну, тут уж, конечно, разверзлись хляби словесные!

Всем тут досталось. Даже империализму. Но в особенности пострадали Метастазисы. Вне всякого сомнения, вся многочисленная родня Спиридона, где бы она ни находилась, дружно билась в ту минуту в судорожной икоте, а те, кому по уважительным причинам не икалось, припадочно колотились и переворачивались в истлевших своих гробах.

…Старичок в пионерской панамке, с черным бантиком на глотке, в белом жеваном пиджакете и сандальях на босу ногу — очень похожий почему-то на запятую — в продолжение всего пепеляевского монолога тихонько сидел на ступеньке и, млея, слушал.

Долго все же не выдержал молчать, соскочил на землю и забегал взад-вперед, делая руками суматошные семафорные движения.

— Нет! Вы только полюбуйтесь! Какой темперамент! Какой жест! Какая искренность переживания! Вот именно таким, молодой человек, я и вижу Елизарыча — страстоборца! нетерпимца! На сцену!! — и старичок простер руку в направлении двух деревянных будочек «М» и «Ж», нежно склонивших друг к другу обветшалые крыши свои. — Ваше место на сцене, молодой человек! Ни о чем не беспокойтесь. У меня от начальства карт-бланш (он вынул из кармана грязный платок и показал): мобилизовывать в самодеятельность любого, кого захочу! Первая репетиция завтра. Восемнадцать ноль-ноль. Народная трагедия «„Лифшиц“ уходит в бессмертие»! Через две недели — премьера. С блеском. Двадцать шестого — смотр в Великом Бабашкине. Триумф. А там — чем черт не шутит? — и Череповец, и Кемпендяй, и — о го-го! — заграница!.. Вы где, как это говорится, трудитесь?

— В комиссии по развертыванию, — сказал Пепеляев. — Так что несогласный я. И без вас дел по горло: развертывай, свертывай, перевертывай. А Елизарыч, между нами, был во-от такого росточка (он показал себе на пуп), хромой на обе ноги, с детства поддатый и к тому же то ли баптист, то ли адвентист вчерашнего дня. Так что не согласный я. Вот Пепеляева бы…

Старичок быстренько подбежал на своих полусогнутых, ласково погладил Васю по спинке.

— Голубчик! — нежно проговорил он. — Каждый хотел бы сыграть Пепеляева. Но, поверьте старому актеру, Пепеляева вам не потянуть. Вот здесь… — (он показал Васе на живот) — мно-огое накопить надо, чтобы сыграть Пепеляева! Да и внешние данные у вас — того… Василий Пепеляев — это, в моем понимании, воплощение, можно сказать, русской былинной силы. Размахнись, как это говорится, рука, раззудись, плечо! Ты пахни в лицо, ветер с полудня!.. Вот каков Пепеляев! Этакий современный Васька Буслаев…

— …Из мастерских, что ль, Буслаев? — привередливо поморщился Пепеляев. — Тоже мне, воплощение. Он мать родную живьем в приют отдал. Ну, в общем, договорились, отец! Ваську Пепеляева я согласен воплотить (и то, учти, только для тебя скидку делаю), а сейчас, извини, на открытие триумфального столба тороплюсь! — и он пошел в бухгалтерию.

Там у него прогрессивка на депоненте лежала, да еще за последний месяц получка неполученная. Но вот только было у него тухлое предчувствие, что большую куку с макой получит он в бухгалтерии, а не деньги. Тем не менее пошел.

Какая-то ехидная услада была уже в том, что вот сейчас его еще раз, вопреки смыслу, вдарят фэйсом об тэйбл и, глядя прямо в глаза, будут талдычить ему, что он — это вовсе не он, а он — тот самый, который на самом деле он, — героически спасаясь, сгорел вместе с баржой, которую Елизарыч, наверняка спьяну, врезал возле Синельникова во встречную нефтеналивку…

— Здорово, Маняша! — Пепеляев сунул в окошко кассы каторжную свою рожу и улыбнулся, как мог улыбаться только он — на тридцать четыре с лишним зуба.

— Здравствуйте… — застенчиво сказала Маняша-кассир и брякнулась со стула в обморок.

Василий поскреб лысину.

— Однако витамина Пе-Пе один не хватает… — поставил он диагноз. — Да и какой тут поможет витамин, если загнали здоровенную девку нерожалую в шкафчик — поневоле падать начнешь!

И он пошел в комнату, где сидели арифмометры поглавнее.

— Здорово, бабоньки! — тем же манером гаркнул он и оскалился, невольно ожидая, что и эти сейчас начнут осыпаться со стульев.

Но тут народ собрался поядренее. Глазки спрятали, дышать, правда, перестали, затаились, но каждая на своем шесточке усидела. Только одна, за шкафчиком, вдруг принялась хихикать шепотом — будто ей под юбку какой озорник мохнатый забрался…

— Тебе чего? Тебе чего надо, черт окаянный?!

Это, конечно, Ариадна Зуевна встала на всеобщую защиту. Руки в боки, пузо вперед — такую и бронепоезд, пожалуй, не устрашит.

— Деньги надо. Неужто не видно?

— Де-еньги?! — Зуевна драматически задохнулась от возмущения. — А милицию вызову, не хочешь? Пош-шел отсюда, фармазон ленивый, не пугай народ! — и она двинулась врукопашную.

— Ариадна, не бузи! Где Цифирь Наумовна?

Цифирь Наумовна не замедлила отворить дверь своего чуланчика.

— В чем дело? Почему не работаете, товарищи?

Главный бухгалтер вид имела жирного хищного индюка. Во всеуслышание врала, что по отцу происходит из цыган, и потому ходила раззолоченная, как народная артистка цирка. Золото у ней блестело везде: и во рту, и в ушах, и на шее, и в грудях, не говоря уж о пальцах, которые от колец и перстней торчали врастопырку. Таких, говорил Василий, сажать надо с первого взгляда, без всякой ревизии, нипочем не ошибешься.