Всегда в костюмчике, всегда, как сказано, в галстучке, в начищенных штиблетиках, он с утра до вечера сновал туда-сюда по непонятным своим делишкам — напоминал какого-то неопасного зверька, кормящегося при людях.

Василий от нечего делать читал, чего держал. Было чего почитать.

«…Развернуть среди экипажей пароходства всенародный поход за звание Экипажа имени экипажа „Теодора Лифшица“… Навеки зачислить героический экипаж в личный состав, отчислять часть заработанных средств… Работать так, как будто „Красный партизан Теодор Лифшиц“ и сегодня в нашем кильватерном строю борцов за выполнение плана гордо бороздит волны Шепеньги под флагом медали Трудовое отличие III степени Чертовецкого пароходства… Единогласно. Из протокола, принятого на общем собрании представителей трудящихся».

— Кипит, как погляжу, работа-то? — заметил Пепеляев.

— Не то слово! — копавший повернул к Василию счастливое лицо. — Это мы еще только разворачиваемся!

— Ну а про тех, которые с другой баржи сгоревши, чего про них-то ни полслова? — поинтересовался Василий.

— Те — не наши, — просто объяснил человечек. — Тех в Бабашкине подымают. Ну, давай… осторожненько… взяли… опустили… Сейчас земелькой забросаю, и — гора с плеч! А то приедет не сегодня-завтра комиссия по проверке…

— По проверке чего?

— …По проверке развертывания… А у меня трудовая инициатива наглядно не отражена. По головке-то ведь не погладят?

— Это точно, — согласился Василий. — Не погладят. Погодь! Я там видел кирпич битый! Вокруг столба сыпануть надо, чтоб не качался. Щас принесу!

Он сделал все, как надо. Столб с инициативой встал как вкопанный. Навеки, проще сказать. И, премного довольный, побрел Пепеляев потихонечку дальше.

В порту лениво кипела жизнь. На втором причале сгружали карибскую картошку — в ожидании, когда развяжется очередной мешок, сидели поодаль мальчишки и старухи с ведрами. На третьем и четвертом — ввиду поломки крана, случившейся полгода назад, уродовались вручную: взламывали контейнеры с валенками, и продукцию прославленной чертовецкой пимокатной фабрики ссыпали в трюмы варварским навалом.

Первый причал был пуст, хотя в ожидании погрузки-разгрузки болтались на якорях посреди реки еще две посудины.

Кнехты на первом причале были покрашены красно-пожарной краской, а сам причал обнесен веревочкой. Была и надпись. Василий, уже без всякого удивления, прочитал:

— Ура, товарищи! — сказал Вася и сплюнул. Жарко ему было и скучно.

Возле конторы, в тенечке, как всегда с утра, обедали.

Опоздал нынче Пепеляев, занимаясь наглядной агитацией. Закусывали, правда, арбузами.

Василий выбрал себе обломок побольше, тоже занялся делом.

Ни тебе криков ликования, ни подбрасывания тела в воздух, ни радостных хлопаний по плечу, объятий, лобызаний и предложений выпить по такому поводу… Никак не встретили возвращение Василия Пепеляева в родной трудовой коллектив!

Он не то что обиделся. Он злобно заскучал.

Среди амбалов шел деловой заинтересованный разговор о том, сколько получают за выступление в телевизоре наши фигуристы.

— И не два шестьдесят, а рубль восемьдесят, — недолго послушав, раздраженно заметил Василий. — И не за каждый прыжок, а только за тройной ёксель-моксель.

На него оглянулись как на встрявшего в чужой разговор. Тут же торопливо переключили внимание на нового оратора, который в развитие предыдущей темы стал рассказывать о каком-то малахольном из Кемпендяя, который хариуса прикармливает на халву и удочкой таскает во-о-от таких рыбин!

— И не в Кемпендяевом это, а в Бугаевске, — с унылой сварливостью снова вмешался Пепеляев, — и не удочкой, а граблями. И не на халву, а динамитом.

— Ну что, орелики? Пошабашили и — будя! — Бригадир грузчиков дядя Кузя поднялся, собрал инструмент: рукавицы заткнул за пояс, стакан сунул в карман.

Пепеляева они словно бы и не видели, и не слышали. Двинулись потихоньку к причалам, разговаривая на сугубо производственные темы.

Пепеляев осерчал.

— Кузя! — крикнул он грубо.

Тот остановился. Остальные пошли дальше — слегка даже вприпрыжку.

— Ты, смотрю, червонец-то и не собираешься отдавать? А, Кузя?

Кузя осмотрел Пепеляева спокойным расчетливым взглядом.

Был он мужик тертый, битый и жадный. Червонец взял месяц назад на пять минут — разойтись в сдаче с покупателем, которому он пригнал из порта грузовик асбестовых плит.

— Вася! — сказал наконец дядя Кузя и улыбнулся нагло, чисто. — Как же я могу отдать тот червонец, если я тебя не узнаю, а того Васю (тут он горько вздохнул) похоронили мы… похоронили бедолагу… Ясно? И не шурши, покойник!

Куда уж яснее. Прощай, червонец, навеки!

Одним только и осталось утешаться, что, кроме Китайца и Кузи, никто ему вроде бы не был должен, а вот он — многим. В случае чего, решил он весело, я их буду прямиком на кладбище адресовать, к тому Пепеляеву!

Но все же — не будем кривить — расстроили Василия Степановича люди. И, понятно, не в презренном червонце дело (о нем он и вспомнил-то, только увидев Кузьму) — совсем в другом было дело, товарищи, совсем в другом…

«Мать родная не признала, ну это ладно… — обиженно размышлял Пепеляев, направляясь к начальству. — Для этого ей и склероз, и религиозный дурман, и общая темнота… Но вот когда родной производственный коллектив отворачивается, как от чужого! Когда он выпихивает тебя, как пустяковую пробку из воды! — вот тогда, действительно, незаслуженно обидно на душе становится…»

Секретарша Люся починяла колготки, приспособив для этого телефонную трубку.

— Ну ты даешь! — восхитился Василий. — Я битый час до Спиридона дозваниваюсь, у него жена тройню родила, а это ты, оказывается, трубку не кладешь!

— Ври больше, — спокойно посоветовала Люська. — По телефону-то небось ни разу в жизни не звонил… (Это, между прочим, была неправда. Один раз Вася звонил: шутки ради вызывал пожарную команду к соседу.) Зря торопишься…

— Это почему же?

— Про тебя уже было с утра заседание. — Люська перекусила нитку, поглядела колготки на свет и наконец положила трубку на место. Телефон тотчас зазвонил. — Аферист ты и самозванец, если чего не похуже, понял? — процитировала она резолюцию и с отвращением взяла телефон:

— Кого?

— Ты это… все ж таки пропусти к нему… — растерянно попросил Пепеляев.

Спиридон Метастазис, большое начальство, больше некуда, встретил его с развеселым любопытством. С удовольствием отодвинул в сторону бумаги, даже уселся поудобнее.

— Ну-ка, ну-ка… — заговорил он, доброжелательно улыбаясь. — Уже доложили. Ходит, дескать, такой. Дай-ка и мне поглядеть… — с минуту разглядывал Пепеляева дотошно, как неодушевленный предмет, от лысой головы до рваных штиблет и обратно. Наконец вынес суждение одобрительное: — Молодец! Похож! Но только вот здесь… — показал около головы, — что-то не очень… А вообще-то похож! Ну, а что врать будешь? — с искренним любопытством спросил он, готовясь слушать.

— Зачем врать? — с неохотой спросил Пепеляев, почувствовав вдруг, что все, что бы он ни сказал, ни в чем и никого не убедит. — В Бугаевске на берег отпросился… отгулы у меня были, Елизарыч и отпустил.

— Ишь ты! — удивился Метастазис. — И Елизарыча даже знает. Ну-ну, давай дальше!

— А чего «дальше»? Спросите в Бугаевске, каждый скажет, что я там месяц почти околачивался.

— Спрашивал! — согласно воскликнул начальник. — Вот сию минуту, вот по этому самому телефону… спрашивал! И мне ответили, что никакого-такого Пепеляева у них не было. Ни в этом месяце, ни в прошлом месяце, ни в позапрошлом. Что же делать?

Он был само издевательское участие, эта моложавая, гладко выбритая, бодрая сволочь. Телефон-то не меньше часа Люська в колготках держала…