М. Фуко говорил о фундаментальной заинтересованности познания, осуществляющегося как событие воли и вызывающее — через фальсификацию — эффект истины[1240]. Понятно, что мы не можем принять такой вывод. Но что верно, так это то, что правовая модель, технология доказывания судебной истины, в том числе это касается и советской концепции «объективной истины», в какой-то мере исторична, культурологична. В ней воплощается определенная стратегия власти-знания, традиционно сложившаяся в обществе. Это не значит, что идеология всегда и полностью замещает достоверное знание в суде, это значит, что угроза этого существует всегда и эта угроза воплощается при отсутствии у государства сильного оппонента, при отсутствии конкуренции позиций, интерпретаций фактов, при доминировании государства на всех этапах расследования и удостоверения истины.

Чем отличаются современные сторонники теории объективной (материальной) истины[1241] от своих идейных предшественников, писавших в классическую пору истории русского уголовного процесса, так это тем, что последние вполне отчетливо понимали, какой идеологический заряд несет этот концепт, не будучи сдерживаем состязательной формой, системой правовых гарантий прав личности и другими искусственными правилами, которые законодатель специально выработал для ограничения усилий власти по установлению истины.

Для русских процессуалистов связь концепции материальной (объективной) истины с инквизиционной формой уголовного судопроизводства являлась вполне очевидной. Так, Н.Н. Розин писал: «Теоретический принцип материальной истины должен быть понимаем в весьма ограниченном смысле. Истолкованный широко, он неминуемо должен вернуть судопроизводство к разыскным формам»[1242].

В русской процессуальной науке представление о том, что состязательная форма уголовного процесса несовместима с требованием достижения объективной (материальной) истины, имела и имеет достаточно широкое распространение[1243]. Состязательность рассматривается как принцип, связывающий суд в отыскании истины по делу[1244]. Отмечалось, что «стремление к материальной истине не мирится ни с какими ограничениями»[1245], то есть «суд уголовный не может принимать в уважение пожелание сторон, ни того, что сам подсудимый не хочет оправдать свою невиновность, ни того, что сам обвинитель потворствует виновному»[1246]. Н.Н. Розин отмечал, что принцип материальной истины проявляется в «отсутствии для него предустановленных, принудительных доказательств, всевозможных презумпций и фикций»[1247].

Данное мнение разделялось не только сторонниками возможно более полного преобразования отечественного процесса в состязательном направлении (как юридического отношения): И.В. Михайловским, Г.С. Фельдштейном, Л.Я. Таубером, Д.А. Червонецким[1248], но и такими видными государственными деятелями и крупнейшими научными авторитетами, которые придерживались классической позиции, как И.Я. Фойницкий, В,К. Случевский. Последние отдавали предпочтение конструктивному принципу материальной истины, целиком следуя романо-германской правовой традиции и соответственно сдержанно относившиеся к состязательности, допускавшие приемлемость инквизиционных элементов в русском процессе. Как всегда основное соображение в пользу такой позиции заключалось в нецелесообразности коренной ломки существующего порядка в современных им условиях[1249]. И.Я. Фойницкий, В.К. Случевский прямо признавали, что задачею инквизиционного процесса является отыскание материальной истины, достижение которой неизбежно сопряжено с ограничением прав личности обвиняемого[1250].

Таким образом, обращение к опыту употребления понятия «материальная истина» в русской дореволюционной литературе показывает, что его рассматривали как атрибут инквизиционного (следственного) процесса. Советская школа, как известно, попыталась порвать с русскими правовыми традициями, поскольку основывалась на представлении об исключительности советского уголовного процесса как принципиально нового типа права, противоположного буржуазному. Поэтому была утрачена способность разграничивать правовые явления по системному критерию инквизиционности / состязательности (их стали рассматривать в свете оппозиции буржуазное / социалистическое).

Анализ текстов, относящихся к периоду формирования советской уголовно-процессуальной доктрины, позволяет понять интеллектуальный ландшафт, на котором зарождалась советская доктрина объективной истины. Для него был характерен оптимистический пафос строительства нового мира и рационализм, сочетавшийся с классовым подходом. Если интеллектуальную основу доктрины можно было считать традиционной (материалистическое учение), то претензии советской власти от имени пролетариата на обладание объективной истины были чем-то новым. Как отмечал М.С. Строгович, «само понимание принципа материальной истины, его теоретическое обоснование определяется принципами марксистской философии и марксистской науки права. Поэтому принцип материальной истины в советском уголовном процессе есть советский правовой принцип, есть принцип социалистического правосудия»[1251]. Авторы одного из первых сочинений по теории доказательств писали: «Исследовать материальную истину в уголовном деле — это значит раскрыть сущность исследуемого общественно опасного деяния, установить личность совершителя этого деяния и определить степень ответственности этого лица за совершенное преступление, в соответствии с действующим уголовным законом»[1252]. Надо ли напоминать, что единственно верным подходом к познанию сущности явлений был признан классовый подход, внутреннее убеждение судьи должно было быть связано с классовыми интересами пролетарского государства2. На концепции объективной истины с самого начала лежала печать идеологии, что делает совершенно невозможным аргумент ее современных сторонников о якобы совершенной объективности, научности этой концепции. Это не столько упрек в адрес советских процессуалистов, сколько напоминание нашим современникам. Сам классический идеал «объективности» является существующим в жизненном мире человека. Но эта объективность разоблачает себя как разновидность идеологической надстройки.

Создатели «новой» теории доказательств, желая строить посредством права социалистическое общество, объективно имели дело с конструктивным набором инквизиционного процесса. Другого строительного материала для решения задач авторитарного государства (диктатуры пролетариата), отрицающего все принципы правового государства, человечество к тому времени не придумало[1253]. В.С. Ундерович, Н.В. Крыленко, П.И. Стучка, А.Я. Эстрин и другие в ходе дискуссии по проекту УПК исходили из того, что УПК РСФСР 1922 года является «переделкой Устава 1864 года, с внесением поправок к условиям диктатуры пролетариата». Справедливо указывалось, что прежний Устав уголовного судопроизводства — это подражание французскому закону до его реформы (1897 г.), поэтому отмечен доминированием инквизиционных черт. Состязательность рассматривалась ими лишь как «техническое средство», которым вполне можно пренебречь ради интересов расправы над классовым врагом[1254].