Когда он проснулся, вокруг все еще раздавался боевой шум пирушки. Он слегка приподнялся с намерением принять участие в кутеже, но подошел О’Коннор и столкнул его снова на пол. Выдвинув свой подбородок в знак дружеского осуждения, О’Коннор сказал ему, как ребенку: «Ну, то-то».

Перемена, происшедшая с этими людьми, крайне озадачила Келси. Никогда он не видел ничего столь глупого, как их мнение об его состоянии. Он решил доказать, что они имеют дело с человеком в совершенно здравом уме. Он бился и извивался в руках О’Коннора, пока — последним рывком — не встал, шатаясь, на ноги посреди комнаты. Ему хотелось показать, с какой удивительной ясностью он оценивает события:

— О, боже, я л-люблю девушку! Я пьян не… н-не больше, чем вы все! Девушка…

Он почувствовал, что его толкают в угол комнаты, что на него громоздят стулья и столы, пока он не оказался погребенным под большим холмом. Где-то наверху, как у выхода из шахты, звучали голоса, виднелись свет и смутные фигуры. Джордж не пострадал физически, но ему была нанесена невыносимая обида. Его — такого блестящего, доброго, симпатичного — так недружественно исключили из компании. Они оказались бесчувственными, как вареные раки! Это была невыразимая жестокость. Слезы потекли у него из глаз. Он придумывал длинные, дьявольски злые реплики!

X

Сперва в комнату проникли робкие серые лучи рассвета; они задерживались возле окон, опасаясь приближаться к иным мрачным углам. Наконец хлынули живые потоки солнечного света, разгоняя тени, обнажая всяческую гниль, неся безжалостные разоблачения. Келси проснулся, стеная от неопределенной боли. На минуту он закинул за голову свои омертвевшие руки, а затем приподнялся, тяжело опершись на локти, и, моргая, огляделся вокруг. Жестокая правда дня говорила о несчастье и смерти. После волнений минувшей ночи комната напоминала заброшенное поле битвы. Тяжелый и душный воздух был насыщен запахами табака, человеческого дыхания и пива, оставшегося в недопитых стаканах. Валялись кучи разбитых бокалов, трубок, бутылок, рассыпанного табака и сигарных окурков. Стулья и столы были разбросаны так и сяк, словно после какой-то ужасной борьбы. Посреди всего этого беспорядка лежал старик Бликер; он спал глубочайшим сном, вытянувшись на кушетке, такой заброшенный, неподвижный и мертвенно бледный, словно кинутый здесь труп. Постепенно Келси оценил обстановку. Он огляделся вокруг с выражением крайнего огорчения, раскаяния и отвращения. Ему пришлось снова лечь. Над бровями ломило, как от железных тисков.

Так он лежал и раздумывал, а его телесное состояние рождало в нем горькую философию — он догадывался о никчемности «красивой» жизни. Он видел, что проблемы личной жизни наступают на него грозно, как гранитные великаны, а он даже не может встать на ноги, чтобы дать им отпор. В этой войне ему досталось жалкое отступление. Предчувствие беды разрасталось, словно туча.

Под влиянием безжалостной головной боли Джордж готов был исправиться и начать нравственную жизнь. Желудок подсказывал ему, что скромный человек — это единственное мудрое существо. Но будущее воспринималось как безнадежность. Мысль о возвращении к рутине вызывала ужас. Нет, это невозможно! Он трепетал, думая о том, каких усилий это потребует.

Обращаясь к другому пути, Джордж сознавал, что золотые врата греха утратили свою привлекательность. Он больше не хотел прислушиваться к звукам заманчивой музыки. Головная боль убила обольстительных сирен пьянства. Его желания неожиданно оказались мертвыми, словно вытоптанные стебли травы. В итоге, поразмыслив, он увидел, что готов от всей души стать добродетельным, если только явится кто-нибудь, чтобы облегчить ему путь.

Бросив взгляд в сторону старика Бликера, Келси внезапно почувствовал к нему презрение и отвращение. Он смотрел на него как на старую, спотыкающуюся клячу. Противно было сознавать, что пожилые люди так легко предаются порокам. Он боялся, что Бликер проснется и придется быть с ним в какой-то — степени вежливым.

Келси очень хотелось воды. Уже давно он мечтал о глотке чудесной прохладной влаги. Вода представлялась ему абстрактной и невесомой, льющейся на него и устраняющей боль, как нож хирурга. Он встал и медленно побрел к маленькой раковине в углу комнаты. Он понимал, что малейшее резкое движение может причинить ему жесточайшую головную боль. В раковине был хаос битого стекла и выплеснутых напитков. Это зрелище привело Джорджа в содрогание, но он очень тщательно вымыл один стакан, наполнил его и сделал огромный глоток. Вода принесла ему страшное разочарование. Она оказалась безвкусной, слабой для его пересохшего горла и вовсе не прохладной. С жестом отчаяния он поставил стакан. На его лице застыло угрюмое, каменное выражение, как у человека, который может рассчитывать только на целительную силу завтрашнего дня.

Проснулся Бликер. Он перевернулся на спину и громко заохал. Целую минуту он молотил вокруг себя кулаками в бешеной злости на свое закоченевшее тело, на боль. Келси наблюдал за ним, как смотрят на смертельную агонию.

— Боже милостивый, — вымолвил старик, — пиво и виски — это же дьявольская смесь! Вы видели драку?

— Нет, — вяло ответил Келси.

— Ну, Зьюсентел и О’Коннор учинили страшную потасовку. Они дрались, гоняясь друг за другом по всей комнате. Я думал, что они всех нас опрокинут. Но Томсон — вон тот парень в углу, — к счастью, он взялся за это дело. Да, он молодчага! Ему пришлось скрутить Зьюсентела. Старый воробей! Боже, я хотел бы иметь целый Манхэттен!

Пока старик Бликер одевался, Келси пребывал в злобном молчании.

— Пойдемте, выпьем коктейль, — отрывисто сказал Бликер.

Это была одна из его аристократических черточек. Среди них он был единственный, кто разбирался в коктейлях, и он постоянно говорил на эту тему.

— Я вас сразу оживлю! Давайте пойдем! Послушайте, вы слишком быстро надрызгались. Надо было выждать, мой мальчик! Больно вы прыткий!

Келси слегка удивился: где потерял его компаньон свою тягу к изысканным фразам, свою цветистую манерность?

— Пойдем! — повторил Бликер.

Келси сделал пренебрежительный жест по адресу коктейлей, но вышел за ним на улицу. На углу они расстались. Келси попытался выдавить на прощание дружескую улыбку, а затем двинулся вверх по улице. Ему приходилось напоминать себе самому, что он держится вертикально, идет, работая собственными мышцами. Он чувствовал себя бумажным человечком, которого уносит ветер. Уличная пыль раздражала горло, глаза и ноздри, а грохот уличного движения раскалывал ему голову. И все же он был рад, что остался один, избавился от старика Бликера. Смотреть на него было равносильно созерцанию болезни.

Матери не было дома. Джордж машинально разделся в своей комнатушке и окатил водой голову, руки и плечи. Укладываясь между двух белых простынь, он почувствовал первые проблески смягчения своего горя. Подушка была утешительно мягкой. Ее прикосновение было как музыка нежных голосов.

Когда он снова проснулся, над ним склонилась мать, дав волю своим крикам, попеременно выражавшим то скорбь, то радость. Ее руки до того тряслись, что стали беспомощными.

— О Джордж, Джордж, где ты был? Что с тобой приключилось? Я так волновалась, Джордж! Всю ночь я не спала ни минуты!

Келси сразу и окончательно пробудился. Со страдальческим стоном повернулся лицом к стене раньше чем заговорить.

— Пустяки, мать, я в полном порядке. Перестань себя мучить! Меня сбил вчера вечером грузовой фургон, и меня отвели в больницу, но теперь все хорошо. Я только что вышел оттуда. Они сказали, что мне лучше пойти домой и отлежаться…

Мать издала восклицание, в котором слились сострадание, ужас, радость и упрек себе самой, неизвестно за что. Она жадно выспрашивала подробности. Джордж вздохнул с невыразимой усталостью:

— Ох, погоди, погоди… погоди, — промолвил он, закрывая глаза словно от беспощадной и тягучей боли. — Погоди… погоди… пожалуйста, обожди. Я не могу сейчас разговаривать. Мне хочется отдохнуть.