Подружкам, тем легче: Нюра перезнакомилась, хохочет с другими девочками; Катя совсем какая-то бесчувственная, смотрит сквозь всех, точно они стеклянные, и что-то свое видит… Марфуша всем старается угодить, как учила тетя Маша, да не получается: пальцы у нее тонкие, да неповоротливые; учат ее с машиной обращаться, машина та называется не по-русски — «Штандарт», и ее вовек не постигнешь. Больше гоняют девочку по поручениям:

— Марфушка, принеси то! Марфушка, подай это…

И вертится вьюном Марфуша, и торопится, и старается угодить, и отчаивается:

— Ничего у меня не выйдет, не сумею я, как другие.

Однако сумела. Прошло время, и поставили Марфушу к машине. Сперва, конечно, шло не шибко, и путала, и трусила, а потом понемногу выровнялась.

А как пришло умение, стала проходить и трусость. Мастерицу уважала, хотя подружки смеялись над обжорой и дразнили Марфушу подлизой. Ну и пускай подлиза, а старших надо уважать и слушаться. Нет, она не боится Александры Павловны, — коли работаешь неплохо, чего же бояться? Но вот хозяина побаивается, он и впрямь грозный, и на работу не посмотрит, выгонит на улицу, и все тут.

Вот невзлюбил он за что-то Верку Иванову. Уж она ли плохо работала? Все говорят, что хорошо, лучше многих других, работница что надо. Так не понравилось ему, что кудряшки носит. Прозвал ее «куклой мериканской».

Не могли понять работницы), чего он к Верке придирается, сам осматривает ее работу, бородкой качает, бормочет:

— Ах ты, кукла мериканская!

И все-таки подловил. Пришел в мастерскую; работницы, конечно, меж собой тары-бары, и Верка тоже работает и пальцами, и языком. Назавтра Верка не вышла. Мастерица рассказывала:

— Уволил хозяин Верку, много, говорит, болтаешь, кукла мериканская!

А одну старую работницу уволил за то, что надерзила прыщавому конторщику, который обсчитал ее на выработке. В тот раз он всем не досчитал, но все-то промолчали, а Катерина Ивановна пошла да обозвала его щенком и жуликом. Уволил хозяин Катерину Ивановну, — неважно, что проработала она на фабрике двенадцать лет.

Так кто же главнее хозяина, Ивана Гавриловича Кротова?

Матрена Сергеевна жила, как многие хозяйки в Марьиной роще: снимала комнату и держала девочек-коечниц. Давала угол и питание — не ахти какие разносолы, но добротное и сытное. Сама ютилась в коридорчике, варила, стирала, убирала, помаленьку надзирала, чтобы девушки вели себя пристойно, брала по семи рублей с души и тем существовала: вдова, одинокая, много ли ей надо?

Вместе с тремя подружками-чулочницами в комнате жили еще две девушки с кондитерской фабрики Ливанова. Их Матрена Сергеевна считала самыми выгодными жиличками.

…Славную фабричку поставил Ливанов в конце Пятого проезда. Выпускает он ходкий товар, и правило у него незыблемое:

— На фабрике ешь вволю, а с собой не моги. Это уже воровство.

Поначалу накидывались девочки-ученицы на сладкое, удивлялись на старых мастеров, что пробу берут морщась, пожуют и сплюнут, а с течением времени начинали и сами ненавидеть свою продукцию и мечтать о селедочке или простых щах погуще. Но все равно в выгоде Матрена Сергеевна: пробыв день в жаре, пропитавшись до одури сладкими душистыми парами, плохо и мало едят девчонки, и без всякого риска может уговаривать хозяйка:

— Да ешьте, девоньки, а то побледнеете, похудеете, красоты да силы лишитесь…

Куда там!.. Нет аппетита у ливановских работниц.

Павел Иванович выпускает не так чтобы первостатейную продукцию, а больше для провинции, для базара, для окраинных лавчонок: ярко окрашенную полосатую кара-мель, паточные, тягучие леденцы. Не признает Павел Иванович варенья и сахара-рафинада. Его материал: патока, мучка, подбродившее повидло. Учли это привередливые потребители и ловкачи-богачи, пошатнулись дела мелких кондитерских фабричек.

Огромные фабрики Абрикосова, Эйнем, Сиу стали выпускать товар настоящего вкуса и на сахаре. Ну, это еще не обидно. А подставили Ливанову ножку такие же, как его, фабрички, владельцы которых хитро укрылись за французскими названиями Тидэ, Реномэ. Стали они заваливать рынок товаром в такой упаковке, что и не хочешь, а купишь: тут тебе и все цвета радуги, и лак, и наклейные картинки, и высечки, и золото, и серебро, и цветная фольга. Купят такую шоколадку ребенку, а тот обертку долой, десять упаковок одна другой краше да толще развернет и достанет тонкую пластинку, ни видом, ни вкусом на шоколад не похожую. Есть, конечно, такую пакость невозможно, зато картинка остается, а на ней крупными буквами реклама: «Кондитерская фабрика Тидэ. Москва».

С Сиу удалось бороться просто. Было их два брата-француза, и поставили они фабрики рядом: С. Сиу — кондитерскую, А. Сиу — парфюмерную. Стали газеты смеяться: не съешьте по ошибке мыло — фабрика-то общая!.. Перестала провинция брать конфеты у Сиу. А что сделаешь против немца Эйнем и русского купца Абрикосова и особенно против этих отчаянных Тидэ с Реномэ? Разве же их переплюнешь? А покупатель когда-то еще разберется в том, что их товар — подделка. Чем же их бить?

Сын посоветовал: качеством. Завести новые машины, работать на сахаре, варенье, соках. Ишь-ты, а не жирно ли будет деревне да окраине сахарные конфеты жевать? Но, впрочем, как хочешь, мне скоро помирать, хозяйствуй, сынок, по-своему, только денег не проси… А деньги и не нужны: есть на свете кредит — слава богу, в Москве живем; ну, хоть не совсем в Москве, но Москву кормим. И станем ее кормить таким шоколадом, чтобы Эйнем зачесался от досады. Не бойтесь, папаша, я вашего воспитания, но только время сейчас на новый курс поворачивать… Ишь-ты, слово какое — курс, мы таких и не знали… Ну-ну, сынок, заворачивай дело, а я посмотрю. А как с рабочими будешь, ась?.. Нынче и рабочий другой стал, после девятьсот пятого-то, у него тоже курс… Валяй, сынок, может, и дело сделаешь. Только ты за рабочим смотри, не давай ему засиживаться очень; ученик, он выгоднее, сам знаешь наш обычай, на том стояла Марьина роща…

Да, на том стояла Марьина роща, темная окраина.

Вскоре после выгодного пожара «Патронки» пожаловали к Гусарову весьма корректные господа в котелках и предложили ему продать то, что осталось от завода, но с обязательством прекратить навсегда выпуск малокалиберных патронов… Гусаров ответил, что пожар, вообще говоря, произошел вовремя, завод пора было обновить, расширить, и что с помощью страховой премии он вполне с этим справится. Но в хорошие руки и за хорошую цену отчего же не продать ходкое дело? А подписка… пожалуйста, подписку он даст любую. Сторговались. Зашел в последний раз Гусаров на заводик, где уже кипела работа — восстанавливали цехи, — попрощался со старыми рабочими, прослезился, все честь-честью.

Приехали на завод бельгийские мастера, привезли и установили новое оборудование. Пошла работа. Бельгийский директор руки потирает, но присматривается. И вот, присмотревшись, замечает он, что бельгийский Жан, получая втрое против русского Ивана, дает пользы втрое меньше. Не поверил своим глазам директор, поднял учет, бухгалтерию: все верно — русский Иван на таком же оборудовании работает куда производительнее, чем бельгиец Жан, у которого договор с правлением подписан и который вовсе не торопится умирать от свинцового отравления. В один пасмурный весенний день 1913 года директор заводика мсье Латуш по поручению правления расторг договоры со своими соотечественниками, выплатил положенную неустойку и отправил их восвояси. Русским мастерам выдал на пасху по пятнадцати рублей наградных, но никаких договоров не заключил.

В этом и была его ошибка. Летом лучшие мастера вдруг сразу собрались в деревню на полевые работы, взяли расчет и ушли. Пришла осень, они не вернулись к мсье Латушу. Уехали мастера недалеко, на Ярославское шоссе. Там около Пятницкого кладбища неугомонный Гусаров поставил новую мастерскую и возобновил выпуск доходных малопулек. Пока мсье Латуш сносился с правлением и советовался с юристами, подошел август 1914 года, когда всякие патроны стали необходимы.