Порой ребятам становилось страшно, но, подбодряя друг друга, они не сбавляли шага, благополучно проскочили через Пресненскую заставу и тут, не выдержав характера, бегом понеслись вниз — к «Трехгорной мануфактуре».
Ворота были закрыты, а в проходной недоверчивый хожалый долго расспрашивал ребят, зачем им нужен механик Савин. Неизвестно, пустил бы их или не пустил бы въедливый старик, если бы не раздался гудок, и хожалый, буркнув: «Подождите здесь», пошел к выходной двери. За ним из-за перегородки вышла толстая женщина в тулупе, и между ними двумя стали проходить рабочие.
Длинный коридор быстро наполнялся людьми. Пропускали выходящих медленно. Хотя личные обыски и были отменены, но глаза хожалых были не менее опытны, чем их руки. Шли «рогали» — ткачи с серыми, худыми лицами, «мамаи» — красильщики с неотмываемыми пятнами кубовой и пунцовой краски, усталые, поблекшие пряхи…
Перед ребятами остановились две девушки. Одна из них дерзкими глазами посмотрела на длинного Митьку, топнула каблучком и запела частушку:
Митька удивленно посмотрел на нее.
— Что, кашник, братьев привел? — продолжала девушка.
Митька напыжился, покраснел и сказал басом:
— Отойди, чего лезешь… А то вот как дам!
Подруга что-то шепнула, девушки фыркнули и протиснулись к выходу, оставив ребят в полном недоумении.
Когда человеческий поток поредел, хожалый кликнул:
— Эй, Витька, скажи своему мастеру, чтобы шел скорее. Знатные гости к нему пришли.
Ладный паренек лет шестнадцати довольно скоро вернулся с механиком.
— Кто ко мне? Вы, ребята? В чем дело?
— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — бойко заявил Леша. — Нас Иван Васильевич прислал.
— А, вон что… Здорово, приятели! Ну пойдем ко мне, побеседуем. Пропусти их, Петрович.
— Никак нельзя, — отрезал хожалый.
— Да ведь дети.
— Это нам все едино.
— Ну пойдем тогда в большую кухню, потолкуем.
Вышли из проходной и свернули в раскрытые ворота.
— Михаил Михайлович, — сказал Витька. — Не надо в кухню, там народу полно. Пойдемте лучше в наше общежитие, там сейчас, наверно, никого нет.
— А надзиратель?
— Хотите, я его заговорю, пока вы с ними… потолкуете?
Механик подумал:
— Нет, давай, лучше иначе. Я займу его разговором, он у меня не вырвется, а ты сведи ребят в комнату, прими у них то, что они дадут, и пронеси в мастерскую. Понял?
Комната в общежитии была довольно чистая, все койки застланы одинаковыми серыми одеялами. Только непривычный густой запах постного масла бил в нос ребятам. Леша громко потянул воздух, а Ваня покрутил носом:
— Фу, как у вас тут тяжко пахнет!
— Так ведь мы — кашники, — ответил Витька. — Не понимаете? Ну, ученики мы, и нас дразнят кашниками, потому что нас каждый день кормят кашей.
Митька рассмеялся:
— Вон оно что, значит. А я и не понимал…
Быстро разгрузились ребята, и Витя бережно спрятал листовки под куртку. Когда они уходили, Михаил Михайлович пожал им руки и тепло сказал: «Спасибо, ребята», а Витя помахал рукой и пробормотал:
— Заходите когда, что ли…
На обратном пути ребят остановили было городовые у железнодорожных мастерских, но отпустили, даже не обыскав. Впрочем, сейчас ребята не боялись никакого обыска.
У дома Ваню и Митьку встретил Семен Палыч.
— Где был? — грозно спросил он Митьку.
— Далеко. А что?
— Ничего. Работать надо.
Тем дело и кончилось.
Мещанская Марьина роща была далека от революционного движения, лишь отдельные люди были связаны с рабочей Москвой.
Жил в Марьиной роще неплохой столяр, поэт-самоучка П. А. Травин. В недолгие месяцы «весны русской революции» он основал журнал, потом другой, третий. Разделяя участь многих изданий того времени, его журналы успевали выходить по одному-два номера, после чего наряд полиции являлся в типографию конфисковать тираж и закрывал издание «за вредное направление». Относительно дольше других держался травинский журнальчик «Доля бедняка». Каждый его номер печатался в другой маленькой типографии, сам редактор-издатель вел почти нелегальное существование, скрываясь то у друзей, то в задних помещениях типографий, то в нанятых на неделю временных экспедициях, где сам отпускал журнальчик мальчикам-газетчикам… Журнал выходил нерегулярно и продавался только с рук.
Главным и порою единственным автором в нем был сам Травин. Основное содержание журнальчика составляли стихи и раешники. Если стихи бывали слабы, подражательны и мало доходили до читателя, то злые, хлесткие раешники били прямо в цель. В их незамысловатой форме широко развернулся талант поэта из народа. Здесь не было общих мест и выспренних оборотов. Острые словечки и народная напевность были близки и доступны читателю. Именно раешники были основной силой «Доли бедняка». Автор раешников, неистощимый «Дед-травоед», всегда опирался на подлинные, известные многим читателям факты: там хозяйчик не в меру угнетает своих рабочих, там лавочник обжуливает бедняков-покупателей, там доведенные до отчаяния батраки поколотили хозяина-огородника…
Со всех концов Москвы собирал вести «Дед-травоед»; казалось, он бывал сразу везде, все видел, все знал. Если порою «Московский листок» позволял себе довольно робко задеть какого-нибудь не в меру обнаглевшего купчину, то «Дед-травоед» сплеча «крыл» и «протаскивал» мерзавцев и жуликов из номера в номер. От «Московского листка» купчина мог откупиться, а что поделаешь с ядовитым «дедом», которого даже полицейское начальство не знает, где искать? И приходилось хозяйчику, лавочнику, домовладельцу, попавшим на зубок к «деду», ходить оплеванными.
И это бы еще полбеды, да вредный «дед» ухитрялся по каждому случаю подсовывать читателям свои политические выводы… Были эти выводы просты и понятны всякому: непрочен мир у волка с ягненком, есть против волка одно средство — всенародная дубина, — и пора этой дубиной протянуть волка по хребтине…
Мало кто в Марьиной роще догадывался, что грозный и язвительный «Дед-травоед» был местный житель, скромный «чудак» — столяр Травин. В ту пору Марьина роща газеты видела только в трактире, где читали «вгул» самое важное. А «Долю бедняка» в трактирах не держали: упаси бог от таких писаний! И все же проникала она всюду на правах подпольного издания.
…Отзвучали залпы орудий, громивших революционную Пресню, дотлевали развалины фабрики Шмита, опустели верхние этажи рабочих спален «Трехгорки», обстрелянные артиллерией. Волчьи отряды карателей бросились в Подмосковье. Вооруженное восстание московского пролетариата было сломлено… В городе начались массовые аресты. Кто мог — уходил с Пресни и скрывался в других районах у знакомых, кто мог — уезжал в деревню.
Некоторые участники пресненской обороны нашли временное убежище в Марьиной роще, переходя из трактира в трактир. Так, здесь скрывались боевик Никита Трофимович Меркулов и Александра Степановна Морозова, по мужу Быкова…
Тех, кто не сумел или не хотел скрыться, хватали без разбора. Число арестованных доходило до нескольких тысяч. В полицейских протоколах в графе «причина ареста» отмечалось:
«…за то, что шел самой короткой дорогой к месту назначения»;
«…за белую папаху»;
«…за подозрительно длинные волосы»;
«…за смуглый цвет кожи»;
«…за студенческую тужурку под пальто»;
«…за красный платок в кармане»;
«…за табак, завернутый в красную бумагу»;
«…за то, что не нашли креста на шее…».
Сторожа, хожалые и табельщики были героями дня: от них зависело выдать рабочего или пощадить.
В Марьиной роще аресты были немногочисленны. Одним из первых взяли Ивана Васильевича Талакина. Леша остался с матерью. Отец не вернулся, и узнать о нем ничего не удалось. Не вернулись к Анне Петровне и ее студенты. Прислал к Блинову за вещами механик Савин. Блинов попробовал задержать посланного, но тот вырвался. Разумеется, Савин больше не появлялся.