Никто не спал в Париже в эту ночь.

Даже там, в темных переулках, пересекавших большие улицы и бульвары, где ни в одном окне не видно было хотя бы слабого мерцания света и где, казалось, все было объято безмятежным сном, — даже и там бодрствовали люди, не знавшие, что принесет им утро.

Освещая дорогу фонариками, по улице Фонтен-о-Руа ехали три всадника.

Сытые, выхоленные кони неторопливой рысцой поднимались по крутой мостовой, послушные своим седокам.

Главе версальской армии, маршалу Мак-Магону некуда было теперь спешить. Париж был завоеван. В боях с пруссаками этому «герою» седанской трагедии не хватало мужества, изобретательности, настойчивости и уменья маневрировать, теперь же, в схватке с французским народом, он сумел проявить эти качества с избытком.

Проезжая по мертвым улицам Бельвиля, маршал не разговаривал со своими спутниками. По его маловыразительному лицу трудно было угадать, о чем он думал.

Мрачное безмолвие тревожило его. Маршал опустил поводья, и его конь медленно и осторожно перебирал ногами, как бы опасаясь споткнуться о чей-нибудь труп.

Молчание нарушил второй верховой, спутник Мак-Магона. Это был еще один «сподвижник» Наполеона III по капитуляции и соратник Тьера по разгрому Парижа, кровавый генерал Винуа.

Его серый в яблоках жеребец шел неровно, фыркая и пугаясь каждого шороха.

Имя генерала Винуа было хорошо известно парижанам и особенно ненавистно им. Они его хорошо знали со времени осады Парижа. Он был назначен комендантом города вместо Трошю[40] в самый критический момент. Осада Парижа длилась уже около двух месяцев. Парижане, не допускавшие и мысли о капитуляции перед пруссаками, напрягли все силы и выставили для защиты города двести сорок тысяч вооруженных горожан. Зима выпала лютая, ни дров, ни угля не было. Приходилось терпеть неслыханные лишения. Мясо собак, кошек и крыс было желанным блюдом на столе парижанина. Смертность детей страшно возросла.

И все же Париж требовал от своих генералов наступления.

А генералы? Клянясь в верности родине и в готовности защищать ее от врага, они втихомолку договаривались с Бисмарком о капитуляции.

Когда парижане поняли, что Трошю лжет, что он не хочет сопротивляться пруссакам, они потребовали его отставки. Но на место одного изменника был назначен другой: Винуа оказался не лучше своего предшественника.

Сейчас, когда Винуа готовился к расправе с побежденным Парижем, ему захотелось откровенно поговорить с маршалом.

— Дело прошлое, — сказал, он, подъезжая к нему ближе. — Почему вы не дали согласия ускорить занятие Бельвиля и Фобург-дю-Тампля, чтобы одним ударом покончить с этим разбойничьим гнездом?

— Вы до сих пор не понимаете, чего хотел господин Тьер? — снисходительно бросил Мак-Магон. Этому завзятому интригану казалась непонятной недогадливость Винуа. — Разве вам не ясна наша тактика?

— Тактика простая: надо было возможно быстрей очистить город от красной заразы, — ответил Винуа.

— Вы считаете, что для этого достаточно было разрушить баррикады и перебить их защитников? — продолжал в том же ироническом тоне Мак-Магон.

— Это, во всяком случае, можно было сделать гораздо быстрей.

— Не обвиняете ли вы главу правительства в чрезмерном великодушии к мятежникам?

— Ха-ха-ха! — раскатисто рассмеялся Винуа. Его смех ворвался резкой нотой в безмолвие пустой улицы, заваленной неубранными трупами. — Это не придет в голову даже человеку с больной фантазией. Но я просто не понимаю той медлительности, которую мы проявляли в последние дни.

— Объяснение найти легко. Всему причиной — тюрьма ла-Рокетт.

— Тюрьма ла-Рокетт? — В голосе Винуа послышались нотки искреннего удивления.

— Вернее, ее узники, заложники, которых там держала Коммуна, — пояснил Мак-Магон.

— Тем более надо было поторопиться взять укрепления в районе ла-Рокетт, чтобы освободить пленников и в их числе епископа д’Арбуа[41].

— Вы все еще ничего не понимаете! — уже с досадой произнес маршал. — Поймите, какими злодеями мы оказались бы в глазах всей Франции и Европы, если бы коммунары до конца церемонились с заложниками, в то время как мы направо и налево расстреливали пленных! А чем оправдали бы вы завтрашние казни?

— А в самом деле, это неглупо придумано! — восхищенно сказал Винуа. — Как это мне раньше не пришло в голову?

Циничная беседа генералов открывала карты Тьера: надо было во что бы то ни стало вызвать со стороны коммунаров ответный террор. С первых же дней версальского нападения Коммуна держала в тюрьме заложников, контрреволюционеров. Однако, угрожая их расстрелом, если Версаль не прекратит казни пленных, руководители Коммуны не решались привести в исполнение свои угрозы. Была попытка обмена большого числа заложников, среди которых значился архиепископ д’Арбуа, на одного Бланки[42], давно томившегося в версальской тюрьме. Но Тьер отказался от обмена.

Он с удовлетворением выслушал донесение о том, что в последний день власти Коммуны толпа парижан ворвалась в тюрьму ла-Рокетт и расстреляла тридцать заложников, среди которых был и «святой отец церкви».

Узнав о казни архиепископа, Тьер, лицемерно вздохнув, сказал: «Смерть этого благочестивого служителя церкви принесет нам больше пользы, чем его жизнь».

Тактика Тьера развязала руки его исполнителям: они могли объяснить расправу над парижским народом как «справедливую» месть за «святого помазанника божьего» и других «лучших людей» Франции.

Ехавший впереди адъютант Мак-Магона поднял повыше свой фонарик и остановил зафыркавшую лошадь. Ему показалось, что он слышит чьи-то осторожные, крадущиеся шаги. Лучи фонаря осветили арку и сорванные с петель ворота. Никого не было видно. Шорох прекратился. Офицер повернул лошадь и обратился к генералу:

— Я полагаю, ваше превосходительство, что нам следует вернуться в центр. На этих улицах возможны всякие неожиданности.

— Вы правы, — отозвался Винуа. — К тому же, необходимо выспаться. Завтра предстоит немало работы!

— Ну что ж, я не возражаю, — согласился Мак-Магон и, повернув лошадь, пустил ее в галоп.

Улица огласилась звонким топотом трех коней. Через минуту и эти звуки затихли. Улица снова приняла пустынный вид.

Через некоторое время в черном провале ворот засветилась точка и по стенкам забегали дрожащие лучики двигающегося фонарика.

Кри-Кри, выбежавший из ворот, осветил небольшое пространство впереди себя. Фонарик с сальной свечой, подаренный ему капралом, вторично сослужил ему службу.

Убедившись, что поблизости никого нет, Кри-Кри повернулся и, сделав несколько шагов, скрылся под аркой. Через мгновение, следуя за Кри-Кри, показались Мадлен и Жако, несущие раненого Жозефа.

— Уехали! Интересно, кто это был? — прошептал Кри-Кри, не подозревавший, какой опасности только что избежал его дядя. — Мы уже на улице Сен-Мор, она упирается в Фонтен-о-Руа, а там — мы дома!

— А ты давно не был в своей каморке? — осведомилась Мадлен. — Может быть, тетушка Дидье поместила там кого-нибудь вместо тебя?

— О нет, не бойтесь этого! Прошли всего лишь сутки, с тех пор как она меня послала за цикорием. Старая ведьма, конечно, ворчит, что меня долго нет, но в каморку забраться не решится. Я запугал ее крысами, она их боится до смерти.

Пройдя несколько шагов молча, Кри-Кри вдруг добавил:

— По правде сказать, я и сам струсил, когда одна такая зверюга вцепилась мне в ногу.

— Как же это случилось? — спросил молчавший до сих пор Жако. Ему хотелось вывести своих спутников из того состояния удрученности, в котором они находились.

— Когда я шел по канализационной трубе, — пояснил Кри-Кри, — большущая крыса схватила меня зубами.

— А как же ты выбрался из трубы? — продолжал расспрашивать Жако.

— Труба выходит в колодец, который помещается во дворе, что рядом с Бельвильской мэрией. Если итти отсюда, то с левой стороны, как раз напротив сгоревшего дома… Знаешь, следовало бы заложить камнями этот проход…