И вот идем мы однажды вечером по набережной, глядим, как солнце в море садится,— скоро, значит, на танцплощадку!

— Может, не пойдем сегодня? — я произнес.

— Пожалуйста! — Леха лицо напряг.— Вы, собственно, и не обязаны!

— Ну ладно,— Дзыня говорит,— зачем так ставить вопрос?! Но, может, пропустим вечерок? Голова больно гудит.

— Пожалуйста! — Леха говорит.— Я пойду один.

— Но зачем? — говорю.

— А что они подумают про меня?

— Не все ли тебе равно, что эти малознакомые люди подумают про тебя?

— А она? — Леха спрашивает.

— Кто она? Помнишь ли ты хоть ее лицо?

— Это абсолютно неважно! — надменно Леха отвечает.

— Да.— Тут я историческую фразу произнес: — Четко можно сказать, что ты кузнец своего несчастья!

— Так,— со вздохом Дзыня говорит,— придется карате применять!

— Придется, видимо,— согласился Леха.

Занимались они карате давно уже. Бегали с Лехой на цыпочках ног и рук, с диким воплем бились с размаху головой о стену, удары бровями разучивали: левой, левой, потом неожиданно правой.

В номере Дзыня достал из чемодана длинный ларец черного дерева — батя-дирижер из Гонконга ему привез. На малиновом сафьяне лежат разные приспособления для карате. Особенно, помню, меня там жужжалка потрясла: боец крутит ее перед собой, она жужжит и всех, видимо, валит с ног.

Потом Дзыня шкаф распахнул, стал одежду выбирать для битвы. Решил одеться «совсем просто», как он сказал,— строгий джинсовый костюм!

Взяли мы волшебный ларец, но тревога меня не отпускала: не поймут они карате!

Так и получилось.

Дали нам, надо сказать, неплохо. Но на этом, к сожалению, история эта не прекратилась.

Леха с девушкой той, из-за которой сыр-бор разгорелся, переписываться стал! Тогда такое было: лишь то считается достойным, что достается с трудом.

И действительно: ничто нам так трудно не досталось, как невеста для Лехи.

Звали ее Дия. Каким-то холодом уже от самого имени веяло! Правда, Леха в разговоре со мной легкомысленно ее Дийкой называл, но чувствовалось — это только в разговоре со мной!

Однажды врывается ко мне потный, взъерошенный!

— Ну все! — Обессиленный, сел.— Согласилась она! Завтра приезжает!

— Ну, поздравляю тебя! — Лехе говорю.

Кивнул, счастливый, потом озабоченно спрашивает меня:

— Ты человек умный, разбираешься, что к чему. Скажи, куда б ее завтра повести, чем поразить?

— А ты к слону нашему ее отведи! — говорю.

— Точно! — обрадовался Леха.

На следующий день звонит, расстроенный страшно:

— Дийка говорит: «Это абсолютная дичь!»

— Да вы, что ли, ходили уже?

— Нет еще…

— Ну так сходите же! — ему говорю.

Вечером звонит, абсолютно уже убитый, еле говорит:

— Дийка требует… чтоб мы все деньги… взятые у слона… вернули ему, иначе она немедленно уезжает!

— Замечательно,— говорю.

Продали все, что могли, вернули деньги.

Вскоре после этого Леха мне говорит:

— Знаешь, чего мы тут с Дийкой надумали?

— Чего?

— Решили свадьбу нашу у тебя на даче играть!

Честно говоря, для меня это неожиданностью было — что свадьба их у меня на даче будет.

«Ну ладно уж,— думаю,— все-таки он мне друг. Не так много у него радостей в жизни. Пускай!»

Когда я в день свадьбы приехал на дачу, Леха, гордый, а-тю-тю-женный, водил меня по прибранным, украшенным комнатам.

— Красиво, старик? А? Красиво?

Я зато привез массу жратвы, все деньги, можно сказать, стратил. Ладно уж!

Потом гости появились. Какой-то романтик с гитарой. Доманежиевский, литературотоваровед. Еще какие-то. Никто не был знаком ни с Лехой, ни со мной, и никто, главное, и не собирался с нами знакомиться!

Невеста приехала в велюровой шляпке. Где-то на крайнем Западе, говорят, снова такие в моду входят, но у нее-то она от позапрошлой моды осталась — это видно!

Ну ладно уж — решил сготовить им грудинку баранью с разварным рисом. Когда я притащил из кухни блюдо, перегородка между столовой и кабинетом была свалена, лежала на полу, гости ходили по помещению туда-сюда.

— Это по договоренности, старих, по договоренности! — Леха залопотал.

Какой я ему еще «старих»?! И по какой это «договоренности»? Видимо, не так себя понял!

Потом кто-то столкнул со стула мой пиджак прямо в ванночку с проявителем. В доме воды не было, пришлось бежать чистить пиджак на улицу к колонке. Тут вдруг подошел ко мне какой-то странник, с палкой и бородой (вот это действительно — «старих»!).

— Милок, помоги до дому добраться!

— А где ваш дом-то?

Показал светящиеся маленькие окошки — жутко высоко, видимо, на небе.

— Да нет. Понимаете, не могу. Пиджак вот проявил, надо теперь закрепить.

— Я уж рассчитываю на тебя, милок.

Что значит — «рассчитываю»? Минуту назад он вообще ничего о существовании моем не знал.

Впился он в локоть мой железными пальцами. Повел. Долго шли мы с ним, приблизительно вечность. Вошли наконец в какие-то сени. Странник взял стакан, с шуршанием запустил в какой-то мешок.

— Семецки, сусаные. На цедаке, под залезом.

— А-а. Спасибо! — говорю.

Выскочил, заскользил быстро вниз. И главное, когда наверх еще поднимался, видел, оглядываясь, зарево какое-то. Радовался, как дурак: «Северное сияние?»

Но когда, с болью дыша, примчался вниз, все было кончено.

Дача сгорела, невеста, вспылив, уехала, только Леха, балбес, болтался по пепелищу, лопоча:

— Все нормально, старих, все нормально!

Потом он шел сбоку от меня, заглядывал в лицо.

— Ничего, старих? А? Ничего?

— Ладно уж,— ответил я,— ничего!

Вскоре после этого Леха от муравьев своих любимых решил избавиться. Пришел однажды к нему, застал в горьких слезах. В одной руке у него маленькая, в другой хлорофос. Из маленькой глоток отопьет, потом хлорофосом на себя брызнет.

— Надоели мне эти муравьи,— в слезах говорит.— Не выйти с ними никуда в приличное общество!

И снова из маленькой отхлебнул и хлорофосом себя обдал!

Вышли мы с ним потом на улицу, сразу же к нам огромная колонна муравьев побежала. Потом, едкий запах хлорофоса почуяв, передние тормозить начали, заворачивать. Колонна вопросительным знаком изогнулась.

Впервые я видел так наглядно, как от человека удача его уходит!

Потом защитили мы дипломы. Нас с Лехой в зональный институт проектирования направили, а Дзыня, ловкач, в архитектурно-планировочное управление проскользнул.

И надо отметить, что руководитель нашей с Лехой мастерской — все у нас Орфеичем его звали — не особенно нас взлюбил.

Ну, понять можно его: папа у него был Орфей, а он лишь Орфеич получился, поэтому злоба из него так и лилась. Пытался незадачливую свою жизнь под обстоятельства подвести: такие, мол, нынче обстоятельства, что лучше и пытаться не надо ничего сделать. Слышал я разговоры эти миллион раз! Будто раньше когда-то обстоятельства другие были. Ерунда! При любых обстоятельствах, самых крутых, пытаться надо делать что-нибудь, а от трудов твоих и обстоятельства, глядишь, к лучшему переменятся!

Лехе я это сказал — он сморщился.

— Оптимизм твой просто меня бесит! Сам посуди, ну как тут можно развернуться, если столько ограничений на все наши проекты: денег экономия — раз, площади экономия — два…

— Мыслей экономия — три! — говорю ему.— Все вы радуетесь этим ограничениям — без них бы собственное убожество наружу вылезло, а так на ограничения все свалить можно!

Часто мы с ним ругались.

Однажды вышли из института.

— Ну как ты живешь вообще-то? — Леха спрашивает, заранее вздыхая.

— Нормально! — говорю.— Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.

— А я нет! — Леха говорит.

— Что ж так?

— Да так,— Леха отвечает.— Жизнь сложна!

— Жизнь сложна,— говорю,— зато ночь нежна!

— Как же,— Леха обиделся,— ночь нежна! Знаешь, какие сны мне снятся! Тебе нет?