В кабинете стало тихо и спокойно. Андрей Сергеевич закурил папиросу, и табачный дым, как ладан, медленно закурился по комнате.
«А! Вот и Петров пришел! Знатный малец, хороший бригадир! — сказал Антон Семенович, глядя на примостившегося в уголке Сашу. — Пойдем на улицу, разомнемся немного, поговорим!» И, взяв под руку Сашу, Антон Семенович вышел на площадь. Некоторое время они молча прогуливались у слегка поблекших щитов показателей успехов колхоза. «Вот что я у тебя, Петров, спрошу… — начал наконец Антон Семенович, — Тебе который год-то пошел?» — «Двадцать четвертый, Антон Семенович!» — «Двадцать четвертый!» — с удовольствием повторил секретарь. — Вот что, Петров, малец ты видный, работаешь хорошо, долг, можно сказать, Родине отдал, в солдатах послужил, пора тебе в партию!» Саша промолчал. «В ноябре, к праздникам, примем, я сам тебя рекомендую! Чего молчишь-то?» — «Я, Антон Семенович, недостоин еще…» — сказал Саша. «Достоин! — серьезно ответил Антон Семенович. — Достоин, и года твои самые подходящие, боевые года!.. Не то, что мы, старики. У меня вот вся голова седая… А вы молодые, вам и дорога впереди. — Антон Семенович улыбнулся. — Дом вам построим, деньги, ты не сомневайся, у колхоза есть, квартиры дадим на центральной усадьбе рядом с клубом. И тебе дадим, и Вите Шершневу — у него, говорят, в городе невеста — агроном! И всем мальцам дадим, дай срок… Хорошо жить будете, весело!» — «Когда дом начнем строить?» — спросил Саша. «Через год, не раньше, — ответил Антон Семенович. — Все дело в стройподрядчиках, мы у них в план не вошли на этот год, понимаешь. Вот они и не строят…»
Вопрос строительства дома уже который год, как хлеб насущный, волновал всех в округе. В дальних деревнях жили, по месяцам не видя друг друга, разбросанные по бригадам мальцы. Зимой дороги заметало, и они, хочешь не хочешь, дичали без общения, без кинофильмов и новых книг. Сиди зиму и поневоле тянись к бутылке. А от такой жизни взвоешь порой не хуже волка…
День кончился. Поздний вечер. Кто чай пьет, кто спать завалился, забыв про все на свете. И за окошком темно и хрустко от первого ночного морозца. На дальнем конце деревни взлаивают собаки. «Идет кто-то… — думает лежащий на кровати Витька Шершнев. — Может, почтальон письма несет… Пойти, разве, встретить…» — «Лежи, окаянный, лежи, горе мое! — кричит на него мать. — Какой сейчас почтарь — темно на дворе, утром, поди, принесет!» — «Ладно, утром…» — соглашается Витька. Да легко ли ждать до утра…
Спит с женой Саша Петров. Тихо в избе, тихо и на озере. Медленно стынут под звездами его воды, вмораживая в лед забытые у берега лодки. Снится Саше редкий цветной сон. Будто они, мальцы, сами строят пятиэтажный белый дом. Дом ослепительно светится на солнце, брызжут от него во все стороны солнечные зайчики — кому в глаза вскочут, кому всю рубашку золотом испестрят. Весело всем, как на Майский праздник. Оркестр играет, и дирижирует им, взмахивая палочкой, он — Саша Петров. «Веселей! Веселей наяривай!» — кричат ребята. «А что, могу!» — с гордостью кивает Саша и еще быстрее двигает палочкой.
Хмурясь, перед сном пьет чай секретарь Антон Семенович. Давят на него тяжело прожитые годы, давят и жмут, как хомут уставшую тягловую лошадь. «Не помереть бы ночью…» — шепчет Антон Семенович, вглядываясь в темный угол.
Летит куда-то в ночь курьерский поезд. Трясясь на жесткой полке, спит отбывший в город Валерка Луппо.
Вот-вот схватит его рука проводника и выставит из вагона на остановке городского перрона. Но сейчас Валерка спит, и на губах его играет счастливая, безмятежная улыбка.
В небе на полмира сияет ясный русский месяц.
Люди
Таких городков много. В центре большой монастырь, у стен прилепились мастерские и склады. По обеим сторонам пыльной разбитой дороги крашеные избы и трехэтажные темнодощатые дома с многотрубьем на крыше, а на пригорке дом из бетона. Есть кинотеатр, устроенный в бывшем купеческом лабазе, с синими каменными сводами, сквер с облитыми известью стволами деревьев и каждую весну окрашиваемой бронзовой фигурой.
В городе клеевой и скобяной заводы, автобаза Сельхозтехники, баня с парилкой, столовая с пивом и местной рыбой. Есть в городе музыкальная школа и интернат для глухонемых детей. Есть и Дом колхозника на пятьдесят коек в своих двух пропахших хлоркой этажах.
Стены бывшего монастыря отражаются в озере.
Озеро очень большое, с темной холодной водой, с лесистыми островами и заливами, с дном, покрытым зеленоватым песком. Ходят по озеру редкие мелкотоннажные самоходки, прыгают на волнах черные лодки рыбаков, связанных одной крупноячеистой сетью.
Люди в городе, как и везде, в серых ватниках и чистых рубахах и ковбойках, с красными, белыми и серыми лицами и загорелыми радостно-неунывающими физиономиями. Люди разной, но очень схожей работы — рабочие.
Вот улица одинаковых и опрятных домиков — здесь живут рабочие судоремонтных мастерских. Везде проложены дощатые, скобленные каблуками мостки, после дождя на них прыгают зеленые лягушата, бегают синие, красные, желтые, меченные краской куры, трусят деловые влюбленные городские кобели. В шесть утра в летнем светлом воздухе всегда одинаково раздается пронзительный голос заводской сирены. Люди выходят на работу.
Вот идет Аркадий Иванович, пожилой и усталый человек, по работе своей слесарь, по жизни — вечный труженик. Родился он в нищей монастырской деревне, двенадцатым родившимся и третьим выжившим ребенком. «Где родился, там и пригодился», — говорит поговорка. Никуда не уезжая, ни с кем по слабосильности не воюя, прожил Аркадий Иванович пятьдесят восемь лет жизни и каждый день трудился, сколько мог и не мог. Трудился всегда одинаково ровно, спокойно, до полного конца старого дела и до начала нового. Знал все простые ремесла деревенского человека, а в войну узнал и сложную машинную работу. С той поры привязался к ней и, пытливо угадав все совершенство труда заводских механизмов, остался в цехе.
Следом за тихим и сгорбленным Аркадием Ивановичем катится коротенький Борька Рагозин — плотник. Он лучший в городе умелец, и от этого постоянно остается без отпуска. Протюкает год топориком, только соберется отдохнуть и податься куда-нибудь, как вдруг приходят с мольбами и деньгами: «Не откажи, Борька, избу подрубить, а?» И как отказать? Приходится Рагозину тюкать свои законные две недели отпуска на строительстве чужого счастья и пристанища.
За это любит его город и балует. Мясо жене дают вне очереди, пиво оставляют в столовой, в избах, им возведенных, угощают отменно и проспаться дают. «Что еще нужно русскому человеку?» — думает Рагозин.
За Борькой бежит прикрытый большой кепкой, с красными от недосыпу глазами и книгой под мышкой заводской мастер товарищ Приемышев. Обремененный производством, большой семьей и бесконечным заочным обучением в областном центре, Приемышев год от года все гнется к земле и тает под кепкой. Истомленный загадками сопромата, откровениями истмата и диамата, глубинами высшей математики, Приемышев часто забывает простые свои мастеровые заботы и нужды. «Погоди, погоди маленько, — думает Приемышев, — вот буду — устрою на заводе техническую революцию и основной процесс». Он улыбается красными веселыми глазами и исчезает в проходной.
Рядом, из кузни, начинают звучать окрест удары молота. Огромный черный кузнец Виктор Шестихин начал трудовой день. Его напарник низкорослый мужичок Афоня, пошатываясь, засыпает печь легким древесным углем. В голове у него одна мысль; «Где бы сейчас достать и выпить стакан пива?» Машинально он сгребает уголь, двигает железо, раздувает вентилятором адское, всепожирающее пламя в печи, сует в него заготовки и болванки. Каждый удар молота, точно с размаху, бьет по тяжелому похмельному затылку. «Афоня! — строго говорит Шестихин. — Не зевай, сейчас править будем». Так проходит часа два тяжелого труда. «Не могу я больше, Витек… — жалобно просит Афоня. — Дай сходить опохмелиться…» — «Бес с тобой, иди похмелись, — говорит Шестихин. — Да зайди по дороге к моей, скажи, чтоб сегодня окрошку сготовила. Петрович утром видел, как квас в город везли, пусть запасется поболе…» Довольный Афоня исчезает с территории мастерских. Его не будет часа два-три, и все это время Шестихин один работает за двоих. «Выгнал бы ты его к лешему, Виктор, — говорит мастер. — Охота тебе за двоих вкалывать? Охота за паразита работать?» Но могучий Шестихин только отмалчивается и смотрит в сторону. Как он может прогнать Афоньку? Ведь не уходит сам, трудится, семью свою кормит. Нельзя человека прогонять, коли сам не уходит! — думает кузнец.