Без пяти девять перед конторой останавливается новенький «Москвич», и из его нутра вылезает председатель Андрей Сергеевич. Сбоку, из-за угла правления, выходит навстречу ему секретарь парторганизации Антон Семенович. Андрей Сергеевич и Антон Семенович здороваются и сообща открывают дверь кабинета. Андрей Сергеевич — мужчина лет сорока, в зеленой шляпе, элегантном темно-синем костюме с галстуком, темными печальными глазами и темным портфелем в руке. Больше, чем на председателя колхоза, он похож на научного сотрудника какого-нибудь промышленного института. Войдя в кабинет, Андрей Сергеевич, не сняв шляпы, усаживается за стол и нервно закуривает папиросу. Рука со сгоревшей спичкой неуверенно тычется в разные стороны, не находя пепельницы, и застывает в воздухе. Заметив, в какую беду попал председатель, Антон Семенович осторожно берет из руки Андрея Сергеевича спичку и бросает в угол, где стоит урна. Антон Семенович — крепкий, круглоголовый мужчина лет пятидесяти пяти, совершенно непохожий на научного сотрудника, а очень похожий на боевого секретаря парторганизации небольшого колхоза. Одет он в домашней вязки свитер и старенький заношенный пиджак, в карман которого с крестьянской основательностью заткнуто несколько карандашей и ручек. Оглядев кабинет и встретившись глазами с книгой П. Шапкань «Сельское хозяйство будущего», он, как солдат перед боем, переступает ногами, оправляет складки пиджака и говорит: «Входите!»

Постепенно площадь перед правлением пустеет. Остается грузовик со свиньями, роются в земле беспризорные, бродячие курицы, медленно кружат в воздухе голуби. На площадь выходит старенький учитель. Скрипя палкой по песку, он с трудом передвигает ноги и, прислонясь к забору, долго отдыхает: он идет в школу. Его бывшие ученики толпятся в кабинете у председателя.

В то же утро в пятнадцати километрах от центральной усадьбы, в деревне Синьки, проснулся в избе своих родителей двадцатидвухлетний тракторист Витя Шершнев. Проснулся по военной еще привычке, рано, и, хоть никто не гнал и не понукал (жалели еще после армии), оторвался от теплой подушки и встал. Можно было и не вставать, но встал, оделся и вышел на двор к холодному, как камень после ночи, «Беларусю». День начинался теплый и сырой, за полем с седым недобранным льном багровел, точно зорька, осинник, а еще дальше, выгибаясь по холмам, тянулись гребенками еловые и сосновые боры.

Старенький трактор «Беларусь» с телегой-прицепом стоял, уткнувшись мордой в дверцу сенного сарая, его задние, измазанные навозом колеса смешно косили и разваливались в разные стороны. С неодобрением посмотрев на трактор и стукнув несколько раз кулаком по колесам, Витька забрался в кабинку и включил стартер. Кабинка затряслась, полетели с капота приставшие за ночь листья.

Выехав на дорогу, Витька привычно вмазал трактор в жирные колеи и, забрасывая свою же собственную телегу комьями грязи, покатил к скотному двору. Сегодня, как вчера и позавчера, как всегда, надо было первым делом вывезти с их, синьковской, фермы навоз и завезти корма. Затем надо было поехать за шесть километров на другую ферму и тоже вывезти навоз и завезти корма, а потом поехать домой и пообедать. А после обеда делать уже нечего. После обеда работы не было. И так большую часть осени и зимы, нет, и все, как ни ищи.

Витька вспоминал, как свозил вчера с конюшни дохлую лошадь. Павшую от старости или неведомой болезни лошадь Бабочку надо было отволочь в овраг и забросать землей. За это дело от колхозного конюха Никифорыча было обещано пять рублей. До вечера провозился Витька с Бабочкой и, похоронив как следует, забыл получить от Никифорыча пятерку. Скорчившись в тесной кабинке трактора, вспомнил Витька, как совсем еще мальчонкой скакал на толстенькой гнедой Бабочке в ночное. Как, выкупав ее в реке Великой, прижимался озябшими коленями к мокрой и теплой спине, и Бабочка легко несла его по лугу, рассыпая брызги во все стороны. Как зимой возили их, пятнадцать мальчишек, в школу на санях с Бабочкой, и они сами правили и понукали ею и таскали для нее из дома сладкую морковь.

«Теперь вот и Бабочка подохла, и я тут один остался из пятнадцати мальцов…» — подумал Витька, глядя на тусклые в темени оконца деревни Синьки.

Остальные ребята подались после армии кто куда, большинство в шоферы на большие стройки, и оттуда письма писали короткие — приезжай, не пожалеешь!

Витька покуда не приезжал, хотя письма читал внимательно, точно выискивая что-то между строк и не находя. За два года службы исколесил он всю Россию, и за эти два года устал Витька от передвижений, от военной суеты, от всякого разного.

Утром того же дня в пяти километрах от центральной усадьбы, в деревне Дрозды, проснулся в доме своего тестя двадцатитрехлетний бригадир Саша Петров. В предрассветной синеве посмотрел за окошко, где темнело озеро и гулял по гибким стенам камыша ветер. В избе слабо тикают ходики, посапывает жена и за ситцевой занавеской на никелированной кровати переплетают свой храп тесть с тещей. Тихонько поцеловав жену, Саша выскользнул из постели и оделся. Глотнув только молока и откусив раза два от хлеба, Саша накинул ватник и, стараясь не хлопнуть дверью, вышел на улицу. Во дворе на него, как всегда, забрехала не привыкшая еще собака, кобель Рыжик. Саша шуганул злобного Рыжика, запутал калитку бечевкой и пошел по дороге.

С озера порывисто накатывал на песчаную дорогу ветер, трепал облетевшие кусты по обочинам. Привыкнув за два года службы на острове в Заполярье ходить в любой ветер, Саша шел уверено, нагнув голову и сведя за спиной руки. Дорога желтела сначала по кромке озера, огибая заливчики и перепрыгивая мостками болотины, затем начинала горбиться меж холмов и вновь опускалась, упираясь одной бровкой в озеро, а другой — в длинное картофельное поле, с которого мужики лениво вилами убирали ботву. «Бригадир! — крикнул кто-то, увидев подходившего Сашу. — Мы сегодня до свету вышли, так хотим уйти пораньше, как кончим с ботвой-то». — «Хорошо! — сказал Саша. — Как кончите, идите по домам, а завтра, мужики, пойдем лен добирать…» — «Завтра — пожалуйста». — И с силой замелькали вилами.

Быстро переступая ногами, Саша пошел дальше. Если бы ему, дроздовскому мальцу и бригадиру Александру Петрову, задали вопрос, чего он больше всего делал в жизни, то Саша, не задумываясь, ответил бы: «Ходил!» И действительно, ребенком он долго бегал за мамкой на ферму и с фермы домой, потом ходил в школу за пять километров, два года ходил в армии по бесконечному каменистому острову с птичьими базарами и тюленьими тушами на безлюдном берегу, после армии год ходил к своему трактору на дальнее поле и вот уж полгода как ходит по всей округе бригадиром. Словом, исходил Саша родную землю вдоль и поперек и прошел бы, наверное, ее всю с завязанными глазами, ни разу не споткнувшись.

В этот день никаких особых дел не предвиделось. Страдная пора уборки посевов кончилась, люди устали и думали теперь больше о зиме и своем собственном хозяйстве. Повсюду сейчас, кто не успел, докапывали картошку, солили капусту, починяли баньку или в умилении души гладили толстую спину порося, думая: «К ноябрьским обязательно заколю!»

По пути он только так, для собственного удовольствия, зашел в зернохранилище и постоял у огромной кучи янтарного, крепкого, как кремень, зерна. Подслеповатая старушка приемщица шутливо пожаловалась: «Все привозили, привозили мне приданое, а теперича все увозят, все увозят — скоро без зернышка останусь, петуха накормить нечем..!» — «Будет с тебя петухов-то!» — тоже пошутил Саша и вышел опять на дорогу.

«Саша-а-а! — услышал он крик от стоявшей несколько в стороне избы с прохудившимся забором и белыми, аккуратно выкрашенными наличниками окон. — Саша-а-а! Мне на работу выходить сегодня али не-е-ет?!» — «Не выходи-и-и!» — крикнул он, сложив у губ ладони. Это кричала его, Сашина, мать, молодая еще, одинокая женщина. Улыбнувшись матери, Саша помахал рукой и поздоровался со встречным почтальоном Васильевной. Васильевна, как и Саша, целыми днями ходила по дальним деревушкам.