Деревня была мрачна. Хочешь не хочешь, а вновь приходилось отдавать треть урожая. В избах подумывали о восстании. «Перебить всех к… — ругались мужики. — Будя… — хмурились старики. — Накладут нам, пока силу не соберем великую, нельзя! Потерпим есшо…»

К костру поглазеть на татаров праздник подошли парни и девки. Подумав, развели свой костер и, потоптавшись, расплясались и запели.

— О! Русь пляшет! — закричал Тугунай и бросился смотреть.

Парни расступились и пустили чудище взглянуть. Девки плавно водили хоровод, стройно сходились, серьезно, с надменностью глядя на парней, расходились. Тугунай завороженно впитывал в себя незнакомый танец. Руки его дрогнули и принялись тихонько прихлопывать. Внезапно круг разорвался, и в него лебедем вошла красавица. Потянувшись, улыбнувшись, она взмахнула платком и поплыла. Тугунай зажмурился, просел в ногах и вытянулся вперед — такого он еще не видел. Потеснив всех, он юркнул в хоровод и встал рядом с красавицей. Парни нахмурились, сдвинулись теснее, но девки как ни в чем не бывало продолжали плясать.

Вдруг Тугунай засмеялся и, нелепо вздрагивая и подранная всем телом лебедю, заходил рука об руку с красавицей. Лицо его разгладилось, пропало жесткое выражение орла, и появилось спокойствие и умиротворенность. Ласковым лебедем заходил он вокруг своей лебедушки, трогая ее острожными крыльями, касаясь клювом и что-то напевая.

Рядом послышался грозный гортанный окрик. Парни и девки разбежались. Тугунай присел, оглянулся и побежал в лес.

Через неделю сотник Базулай уехал назад в Орду. Что значило для него исчезновение одного воина?

— А, Шайтан унес… — равнодушно сказал он.

Прошел месяц. Тугуная, в христианстве Григория, оставили в деревне, женили после его слезных просьб на красавице и долго учили крестьянской работе.

— Даром я, что ли, тебе, соколик мой, хлебушек в лесок носила-то? — приговаривала Дуняша, глядя, как раб божий Григорий с яростью ворошит вилами снопы соломы.

Станок

Дерзновенный царь или, по-новому, император, смотрел через синие, плавленные с серебром стекла на Неву. На мутных вешних водах среди всякого берегового смытого сора показывал императору нос трехмачтовый голландский баркентин.

Петр Первый улыбался. Корабль скоро привез заказанные недавно нужные станки. Токарный, фрезерный, машину для точного нарезания зубьев на шестерне. И еще печатный станок красного дерева для собственного кабинета Петра.

Было сказано: «Генерал-губернатора!» Огромный Александр Данилыч, нарочно тяжело дыша и делая веселые глаза, шагнул в залу.

— Будем печатать, — сказал Петр и указал рукой на баркентин. — Сами… — и, оборотясь к Мепшикову, ухмыльнулся, — сам и донесу!

Толстые голландцы в шарообразных, копия арбуза, штанах, изумились, испугались, потом ободрились, и было сказано: «Гут!»

Петр, отпихивая длинной рукой Александра Данилыча, веселясь, гогоча, пыхтя, тащил по зеленому болоту Санкт-Петербурга станок во дворец. Генерал-губернатор Меншиков сам, при царе, вымыл станок от грязи. С нетерпением приготовились печатать.

Начали со смешного: «Приглашаю на ассамблею весь сумасброднейший, всепьянейший собор во главе с всешутейшим патриархом московским, кукуйским и всея Яузы, князем-папою.

Протодьякон Петруша Алексеев».

Перепачкались в сочной типографской краске, загубили два твердых дорогих листа бумаги с водяным аглицким знаком — ключом. Рассердились, закурили трубки, дымя черной голландской махоркой, засмеялись и сделали оттиск давнего его указа:

«Дворянам бороды стричь, купцам и крестьянам оставить, но платить пошлину с бороды».

Был впущен флотский лейтенант Мишуков с водкой. Выпили. Вдруг уже крепко пьяный Мишуков зарыдал, упав головой на станок.

— Что с тобой? — спросил Петр.

Мишуков, плача и сильно трясясь от горя, ответствовал, что место, где сидят они, новая столица, около него построенная, балтийский флот, множество русских моряков, наконец, сам он, Мишуков, командир фрегата, глубоко чувствующий на себе милости государя, — все это создание его, государевых, рук. Как вспомнил он все это да подумал, что здоровье его, государя, все слабеет, так и не мог удержаться от слез.

— На кого ты нас покинешь? — добавил Мишуков.

Петр встал, сильными торопливыми шагами перекрестил несколько раз залу, посмотрел на Мишукова и выслал всех вон. Надо было работать и спешить.

Какую великолепную пену сбивали хозяйки коммунальной квартиры. Как булькало, пузырилось и растекалось в мирной неге мыло. Как начисто отмывалась кровь, пыль с гимнастерок, галифе, шинелей вернувшихся с войны мужей.

С шипением врезался похожий на броненосец утюг в белоснежную простыню, раскатывая все складки и извилины. Пулеметом стучала горячая стиральная доска, с ненавистью швыряя комья пены в старинные темные стены кухни.

В конце стирки все обыкновенно попадало в станок для отжимки белья. Притащенный хозяйками из подвала и тщательно отмытый от грязи и черных пятен неизвестно когда пролившейся на него краски станок лихо отжимал и спрессовывал в одно целое мужское и женское белье, младенческие распашонки, распоротые осколками шторы и даже принесенный от председателя домкома кумачовый лозунг.

Странное дело, на простынях вдруг порою оттискивалось несколько непонятных знаков. Были и похожие на буквы. Буквы складывались в диковинные фразы. Фразы никто не понимал. Между хозяйками существовало мнение, что это не что иное, как поставленное глупым хозяином клеймо фирмы.

Однажды на кухню зашел, протирая большими пальцами запотевшие стекла очков, длинноволосый человек со строгим лицом. Быстро оглядев станок, человек тоненько вскрикнул и несколько раз, излишне сурово поглядывая на жильцов, развел руками.

Внизу ждала подвода, и станок, вздрагивая при каждом ленивом шаге лошади, поплыл в музей.

Рукопись, найденная за пазухой

В последние дни масленицы 15… года два стражника вытащили из-под заросших сухим прошлогодним бурьяном бревен городской ограды мерзлое тело застывшего прошедшей ночью бродяжки.

Дружно взявшись, стражники приподняли каменное тело мертвяка и сунули под рогожку в компанию таких же замерзших, пристукнутых, зарезанных или просто померших от вина.

Заиндевелые сани с лохматой, похожей на большую собаку лошадью тронулись и поехали к реке. Перед черной, дымящейся на морозе полыньей сани остановились, и стражники нехотя стали обшаривать карманы и пазухи трупов. У найденного под стеной обнаружили они книгу, сшитую из листов пергамента и писанную скорописью, но плохую, без заставок. Стражники читать не умели, но уважение даже к такой скверной книге имели и потому, наскоро опустив под лед мертвяков, гикнули на лошаденку и быстро поехали к начальнику.

Начальник книгу не забросил, а отдал писцу Дмитрию с тем, чтоб, как прочтет, все рассказал ему, начальнику, подробно и с интересом. Рукопись была исследована, и приказный писец, войдя воскресным днем в избу начальника за пирогом и водкой, читать ее стал:

«…Только и жил, родившись, Аркадий, в скуке пененный, точно в осенних сумерках, ни трудом, ни любовью, ни миром и ни войною не тревоженный, нерадостный. И от горя, и от счастья терпел и к богу взывал — в пустынь ходил даже. Все тоска, все ожидание, и пишу затем только, чтоб ждать меньше… Порча окаянная в сон клонит — дремоту вечную…

Аркадием крестили меня, имя нередкое, а тревожное… С самого детства знал я его, у батюшки в сидельцах грек был, учил меня многому, а прежде имя мое рассказал: «Аркадией у эллинов страна волшебная сказочная называлась, много в ней чудес, а первое то, что каждый, кто попадал туда, счастливым делался и уж никуда более не шел. Аркадиями называли жителей — трудно дойти к ним, невозможно…» — говорил он, улыбаясь, грозя строго.

Быстро дни летят, точно ястреб, жизнь жадная, пока не загонит, все над тобой висит. Возмужал я, ус пробился, сердце ночью аж к горлу подскакивало — мне тогда многое делать можно было, — да не туда повела голова простая, купецкий сын — улицы краса! В лавке темно, в избе душно, у отца с матушкой скучно.