Вскоре прекратился и бой на утесах. Пора было уже вернуться Мехмед Синапу, и Гюла все прислушивалась впотемках, ожидая, что вот-вот раздастся знакомый конский топот. Нет, он не едет! Ее бросало в дрожь при мысли, что Мехмед не вернется, что он, может быть, убит и теперь лежит на земле, никем не замеченный... Ей бы выйти, кинуться туда, откуда нынче доносились ружейные выстрелы, увидеть его, встретить его. Но дети, дети...

Близилась полночь, когда она взошла на одну из галлерей и стала всматриваться в потемневшее небо. Не слышно было никакого шума, только вдали, в пещерах Машергидика, светились редкие огоньки. Гюла прислушалась — не донесется ли человеческий голос; затем приложила ладонь ко рту и закричала изо всей мочи;

— Мех-ме-эд!

Крик повторился несколько раз, и отзвук его потонул в ночи, как в колодце. Ночная тишь, раздвинутая криком, вновь сомкнулась, как складки завесы. Деревья, трава и холмы, деревенские дома — все тонуло в безмолвии, как в сером тумане, полном привидений.

Выстрел! Громыхнуло как бы в ответ на ее зов. Сверху, со скал Машергидика донесся этот звук, из пещер, где мерцали редкие огоньки.

Она затрепетала. Будто сердце перевернулось! Она поняла, что это он, что он подает ей знак, что он откликается, что он жив и помнит о ней и о детях. Мехмед! Мехмед! Ты единственный, нет никого на свете, подобного тебе!

Она успокоилась. Словно ничего и не было: ни забот, ни опасности. Она пошла к детям, укрыла их и сама прилегла рядом с ними. Но долго не могла уснуть.

3

Проснулась она от сильного грохота. Казалось, дом рушится, стены трясутся и падают. Что еще суждено пережить ей?

Вчерашний ужас. Пушка била каждые полчаса, как заведенная. Била все в одну точку, в восточное крыло, в сторону башни и второй галлереи. При каждом выстреле эхо карабкалось на окрестные скалы и вершины и оттуда катилось вниз, повторенное другими, отдаленными вершинами и ущельями.

Гюла стояла возле детей и не знала, что предпринять. Бежать? Но куда? С той поры, как она впервые вступила в этот конак, она не покидала его и знала только тех людей, которых ей показывал Мехмед. Ей был знаком Муржу, она готова была искать его, но не знала ни того, где он живет, ни что сказать ему. Хорошо она знала только одного человека, и этот человек был Мехмед Синап. Ее муж и владыка, ее хозяин, он был для нее свет, жизнь, благополучие; но теперь он сам находится в опасности, и она не может быть возле него, не может оказать ему помощь. Она отдала бы за него все: жизнь свою и кровь свою.

Пушка громила конак весь день. Гюла притерпелась к ее монотонному грохоту. В этот день ей казалось, что треск ружей все отдаляется и эхо сражения глохнет. Она была уверена, что нападение отбито, — так велика была вера ее в мощь и искусство своего мужа. Это ее успокоило, вернуло ей мужество и все врожденные инстинкты матери и хозяйки. Она замесила тесто, истопила печь и поставила хлебы. Отправилась в кухню, осмотрела посуду... Этот день был для нее днем ожидания. Пушка гремела, стены рассыпались, но это уже не имело для нее значения.

Настала ночь; она долго спала тревожным сном. Ей приснилось, что за ней гонится черная собака — Пошпот, злой черный пес ее отца Метексы. Он хватает ее за платье и дергает. Она оборачивается, и перед нею неизвестно почему стоит Кара Ибрагим, грозный мухтар. Он говорит ей: «Не бойся, душечка, не бойся, — все пройдет...» И затем: «Метекса, отец твой, прислал меня, чтобы я отвез тебя к нему...» Собака исчезла...

Она застонала и проснулась. День вставал на небе, розовый и свежий, как молодой ахрянин; и она подумала, что в такой чудесный день с человеком не может случиться ничего дурного...

4

Первый выстрел пушки прозвучал, как приветствие: «Доброе утро!»

«А! — подумала она. — Значит, они еще здесь! А где же Мехмед? Почему он уже двое суток не дает о себе знать?»

Быстрым шагом к ней вошел глухой чабан Раю. На лице его был написан ужас. Глаза его горели тревожным блеском, и он бессмысленно твердил:

— Там, там... вон там...

Руками он старался объяснить ей, что наверху, на крыше, огонь.

Гюла не поняла его. Тогда он указал рукой на очаг в комнате и сказал, что наверху «фу-фу!»

Она словно окаменела, кровь в ней застыла.

Раю беспомощно смотрел на нее, дрожа всем телом от страха; даже лохмотья на нем стали дыбом, как перья на старом ощипанном петухе.

Она выбежала во двор. Восточное крыло конака горело. Первый же снаряд поджег его. Огонь только начинал разгораться, но постройка была деревянная и скоро должна была заполыхать вся.

Просвистела пуля, и старый чабан повалился наземь, скорчился и застонал. Изо рта его хлынула кровь, земля под ним обагрилась.

Гюла вскрикнула и подняла вверх руки, как бы заслоняясь. Вокруг нее свистели пули, — и она инстинктивно кинулась в дом.

— Дети!

Мысль о них подхватила ее как вихрь и чуть не понесла по земле, как сухой лепесток. Она вбежала в комнату. Дети еще спали; заломила над ними руки в немом бессилии и зарыдала. Слезы катились по щекам и падали на пол. Ее красивое смуглое лицо, изнуренное тревогой и бессонницей, было искажено гримасой бессилия. Боже! Боже! Неужели ты дашь уничтожить эти невинные души, неужели ты погубишь тех, кто ни в чем не повинен?

Те страшные и таинственные люди, которых она боялась, как волков, были уже здесь, у самого конака.

Держа детей, она опять закричала с отчаянием, внушаемым только близостью смерти:

— Мехмед, Мехмед, красавец Мехмед! Мехмед, Мехмед, страшный человек! Где ты, видишь ли ты свою Гюлу?

Это был вопль, брошенный в пространство, и он не мог улететь дальше ста шагов. Там, притаясь в кустах, стояли люди султана, убившие Раю; и она, выйдя вперед с детьми на руках, почти закрытая белым дымом, крикнула еще более сильным, тревожным и надорванным голосом:

— Сердари, жандармы! Стреляйте, бейте, режьте! Только деток мне оставьте, только их не трогайте!

Никто не ответил ей. Весь конак заволокло дымом; но вот из окон верхнего этажа блеснули огненные языки, и черные клубы дыма метнулись в синее осеннее небо...

Глава двенадцатая

ПРАВО КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА

1

«Вот она, прекрасная Чечь, — думал Кара Ибрагим, — этот притон разбойника! Вот они, высокие горы, где он прятался; теперь, наконец, отдохнет райя, отдохнет и сам падишах. Все устроилось, как по веленью аллаха, который тоже ополчился на Синапа за его бесчисленные насилия...»

Кара Ибрагим смотрел вверх задумавшись, стиснув зубы. Но был ли он уверен, что победа действительно на его стороне? Он добрался до границы синапова царства, до неприступного Машергидика, добрался без труда; но дальше — вопрос оставался открытым. Мятежники сидели на горных утесах, как орлы, и даже птице не давали пролететь. Стреляли они редко, но всегда попадали в цель.

Вечером, добравшись до Ала-киоя, Кара Ибрагим долго сидел на коне, разглядывая конак Синапа. Конак белел в верхнем конце деревни, под самым лесом, обширный и высокий, как монастырь. Там живет дочь Метексы вот уже сколько лет, и он ничего не знает о ней... Он был весь поглощен мыслями о Синапе, который сидел наверху, на скалах, и издевался над ним... Кара Ибрагим не мог освободиться от чувства, что он обманут Синапом и что ему нужно отомстить. Но как?

Он был вне себя от волнения... ведь ему пришлось гоняться за разбойником, тот убегал от него, как заяц, пока не укрылся в своей дикой Чечи. Теперь остается только схватить его, как мышь, и показать, кто таков Кара Ибрагим...

Он вздрогнул от пушечного выстрела. Пушка била по конаку Синапа. Хотя его обитатели бежали, страх заставит разбойников призадуматься, когда они увидят притон своего главаря разрушенным.

Бой продолжался. Только бы им захватить эти скалы, а там уж дело пойдет легче! Они тогда разбегутся по лесам и пещерам Машергидика или вернутся в свои деревни. Кара Ибрагим рассматривал высокую неприступную позицию и соображал, как бы подкрасться и взять неприятеля внезапным штурмом. Внизу, у реки, стояло несколько мельниц, и оттуда шла зигзагами узенькая конная тропа, открытая и крутая... они сверху могут засыпать ее камнями!