В этом году четы бушевали в Среднегорье[34] и в горах Балканского хребта до самого города Котла. Возвращались с опозданием, и Синап распорядился — переходить Марицу в разных местах.

Он поехал вперед. Ткнулся к Кричиму. Но тотчас же поворотил назад: впереди были войска. Другие отряды тоже наткнулись на засады. Весь противоположный берег был занят врагами: положение невеселое. Это была стратегия, хитро задуманная игра. Но у Синапа не было времени для долгих размышлений. Он собрал четы и разделил их на две группы: одну взял себе, другую отдал под командование Дертли Мехмеда. Ружья на Марице трещали всю ночь, эхо сражения доносилось до Пазарджика и даже до Пловдива. К рассвету Синапу удалось прорваться и уйти в лес.

Его люди сбились в кучу, словно так они были в большей безопасности.

Марица осталась позади, остались позади ивовые кусты на берегу, засады аскеров.

Первые алые солнечные лучи залили вершины Родопов, когда отряд миновал Дермендере и тронулся по кривым горным тропинкам.

Вдруг из низенького чахлого леска раздался залп. Отряд рассыпался и залег в складках местности.

— Собаки! — громко произнес Синап. — Мы им не сдадимся!

Двинулись по другой дороге.

Спешили добраться до своей Чечи, отстаивать свою свободу, повидать своих близких.

Что же произошло, в самом деле? Все горные проходы были заняты! Войска добрались до Соуджака, где Синапу легче было маневрировать: там у него были свои тайные тропки, а также и верные люди, встречавшие и осведомлявшие его. Он понял, что ему грозит серьезная опасность, и решил бороться до конца. Что еще оставалось ему? Он освирепел, в крови его вскипела жажда мести.

Вот его Чечь; тут он им даст хороший урок, только бы ему повезло, только бы они по глупости сунулись туда.

Но они, кажется, уже пришли... Села, мимо которых он проезжал, были пусты — страшные слухи прогнали людей в леса. Всюду говорили, что по приказу султана Синап схвачен. И когда его увидели живым и невредимым, то не знали, горевать или радоваться...

Вся Чечь была в тревоге. Синап спешил увидеть своих, собрать силы, загородить горные проходы и отбить наступление врага.

Дружина его таяла. Люди один за другим исчезали.

Когда вдали показался силуэт Машергидика, он вздохнул и обратился к дружине:

— Братья ахряне! Я верю, что нас ничто не может разделить, пока мы знаем, что мы дети нашей вольной Чечи!

— Да здравствует атаман! Ничто, ничто не может разделить нас! — послышались голоса.

— Кто хочет быть рабом, строить дворцы для пашей и султанов, а жить, как скотина, — пусть скажет, я его отпущу беспрепятственно...

— Нет! Нет! — кричали люди, размахивая ружьями.

— Правильно ли я говорю?

— Правильно, атаман.

Кругом было тихо. Голые скалы, луга и редкие сосны безмолвствовали. Трава еще зеленела, но в воздухе чувствовалась осенняя прохлада, летали чижи, перепархивали синицы.

2

Узнав, что засады по Марице разбиты Синапом, Кара Ибрагим пришел в ярость. Он был уверен, что разбойник, живой или мертвый, попадется ему в руки, — и теперь, когда тот ускользнул от него, он не знал, что и предпринять.

Впрочем, дело еще не пропало, оно только начиналось.

На помощь были призваны ночь и потемки.

Кара Ибрагим выступил со своими людьми под вечер и к утру достиг подножия Карлука. Тут он решил сидеть целый день, не переставая, однако, оглядывать в подзорную трубу сторону неприятеля. В утренней мгле он различал притаившиеся в складках гор села Кестенджик, Наипли, Каинчал и Ала-киой. На последнее он смотрел с особенным интересом: где-то там находились конаки разбойника.

Дальше, правильным полукругом, изгибалось тело Машергидика. Добрался ли уже Синап до своего логовища или еще блуждает по дорогам? Преследуют ли его отряды от Марицы, или потеряли след? Это были важные вопросы, Кара Ибрагим понимал их значение.

Он напрягал слух, надеясь уловить что-то, но что именно — было известно разве лишь ему одному.

Впервые он видел прекрасную Чечь. Она спала, утопая в тишине и спокойствии. Когда опасность нахлынула, как вешний поток, набросилась, как бешеный зверь, люди косили поздние травы, суетились около гумен, рубили дрова в лесу...

Солдаты хватали людей в поле, в зимовьях, на гумнах: каждый житель Чечи был для них разбойник, заклятый враг султана.

— Ты не ходил с Синапом? — спрашивали жертву.

— Йок, эфенди, — нет, господин...

— А не знаешь, вернулся он?

Человек пожимал плечами:

— Йок, эфенди.

Следовали еще вопросы. Сколько человек в чете Синапа? Кто его приверженцы? Все ли уходят на грабеж, или только молодые?

Схваченный отвечал путано и неуверенно, смущаясь и страшась людей, которые казались такими настойчивыми. Потом его уводили в сторонку, в укромное место...

Начинались истязания:

— Где разбойник? Ты знаешь, сукин сын! Говори, мерзкая помацкая голова! — И на жертву сыпались удары прикладов.

Человек стискивал зубы и не издавал ни звука.

Следовали новые удары. Лицо человека синело, ноги подкашивались, и он валился наземь, как подрубленное дерево.

— Али чауш! Эта собака уже не шевелится! — кричали солдаты.

— Сбросьте его в пропасть, Эмин-ага, — отвечал Али.

Ведь он больше всего пострадал от Синапа, поэтому теперь и не знал жалости. Он привез ему двести вьюков зерна,— пусть жрет со своими людьми! — а тот вместо благодарности посадил его в хлев к коровам — его, знатного чауша!

Вся Чечь затряслась, словно в злой лихорадке, в кровавом бреду; плач поднялся до небес, женщины и дети бежали искать своих мужей и отцов, а их встречала неумолимая смерть.

Не щадили никого. Все были соучастники разбойника, и потому нужно было вычеркнуть их из списка живых, истребить, дабы страницы султанских реестров освободились от их гнусных и предательских имен.

Кара Ибрагим помнил слова султанского фирмана... и не оставлял живой души на своем пути. До вечера орда продвигалась вперед беспрепятственно. Села Кестенджик и Наипли он нашел опустевшими. Соседнее село Каинчал было полно народу — женщин, детей, мужчин, спешивших уйти в пещеры Машергидика.

Второй отряд с таинственной пушкой, наступавший с юга, от Драмы, подвигался вперед медленно, но безостановочно. Тут, перед Каинчалом, орды остановились, встреченные выстрелами сверху, со скал, где пройти было трудно.

В селе было пусто, только местами крутые каменистые улицы перелетали куры, испуганные шумом и конским топотом.

Орда Кара Ибрагима шла остервенясь, как волчья стая. Она добралась до скал перед Ала-киоем — собачьих клыков горы, последней оборонительной позиции Мехмед Синапа. Взять ее было трудно — Кара Ибрагим, как хороший стратег, понимал это и только скрежетал зубами.

Может быть, только сами защитники не понимали этого. Они не особенно вдумывались в свое положение. Могли ли они бороться с вооруженными до зубов султанскими войсками? Патроны у них были на исходе, а голыми руками за огонь не возьмешься.

— Плохо, — раздавались голоса, — плохо, братья ахряне!

— Быть вечными рабами вам, и детям вашим, и внукам — вот что плохо, — сказал Мехмед Синап, — а не это, нынешнее! Сейчас мы должны показать, что мы не бабы, а свободные люди, и что мы умеем защищать своих близких. Верно ли я говорю?

— Верно, атаман! — ответили ему все в один голос.

— А раз так, братья ахряне, что же нам, держаться или самим отдать свои головы врагу?

— Будем держаться, Синап! На тебя наша надежда!

Синап помчался вниз вдоль реки, под высокими скалами.

Шумел бой, ему вторило эхо, и между двумя залпами раздавался голос глашатая:

— Эй, братья ахряне! — кричал он со стороны села. — Сдавайтесь, чтобы головы ваши уцелели. Султан милостив, он подарит вам жизнь.

Оборонявшиеся отвечали выстрелами, между тем как нападавшие делали попытки приблизиться к скалам, чтобы ударить во фланг бунтовщикам. Кара Ибрагим на коне выдвинулся вперед и отдавал распоряжения. Весь красный и ощетинившийся, он трепетно предвкушал желанную победу, которая должна была принести ему новые почести и повышение.